Хочу представить вам великую книгу и великого автора XIX-го века – ФРЕДЕРИК БАСТИА КОБДЕН И ЛИГА Движение за свободу торговли в Англии
Вот некоторые цитаты, которые произвели на меня наибольшее впечатление с моими комментариями в скобках ( но стоит, конечно, прочитать это полностью ) -
Освобождение обмена! Ах, какое разочарование, какое, можно сказать, падение! Разве право обмениваться, если вообще можно называть его правом, заслуживает того, чтобы мы им занимались? Свобода говорить, писать, учить — это да; об этом можно поразмышлять время от времени, но когда есть само время, когда более важный вопрос — распределение министерских портфелей — оставляет нам какие-то минуты передышки, потому что именно такие вопросы занимают людей, когда у них образуется досуг. Но свобода покупать и продавать! Свобода распоряжаться плодом своего труда, получить в обмен что-нибудь другое — это, конечно, тоже интересует людей, трудящихся, это касается жизни рабочего. Но обмениваться, торговаться — как это прозаично! И потом это же всего-навсего вопрос благополучия и справедливости. Благополучие! Это слишком материально, слишком материалистично в наш век самоотречения и воспарения. Справедливость! О, слишком холодно звучит? Коли бы речь шла о милостыни, сколько прекрасных слов можно было бы сказать! К тому же разве это плохо, разве не мягкосердечно оставаться в рамках несправедливости, но при этом с готовностью, как это делаем мы, проявлять благотворительность и филантропию? “Жребий брошен, — восклицал Кеплер, — я пишу книгу! Прочтут ли ее в нынешнем веке или после, какая мне разница? Она может ждать и ждать своего читателя”. Я не Кеплер. И не вырвал у природы ни одного ее секрета; я простой и самый заурядный переводчик. И все же решусь сказать, как этот великий человек: эта книга может подождать, читатель придет к ней рано или поздно. В конце концов пусть моя страна дремлет какое-то время в добровольном неведении, раз ей так нравится, относительно гигантской революции, потрясающей британскую землю, но настанет день, и она, наша страна, будет потрясена зрелищем огнедышащего вулкана... нет, благотворного сияния в северной части неба. Да, настанет день, и он недалек, когда наша страна вдруг и без предварительных известий и предсказаний узнает великую новость: Англия открывает все свои порты, она опрокинула все барьеры, отделявшие ее от других стран. У нее было пятьдесят колоний, а теперь только одна, и эта одна — весь мир. Она обменивается со всеми, кто хочет обмениваться; она покупает, не требуя, чтобы покупали у нее; она приемлет всякие отношения и сама не навязывает ни одного; она приветствует нашествие в страну ваших товаров. Англия освободила труд и обмен. Но тогда, может быть, все-таки захотят узнать, как, кем и с какого времени эта революция готовилась: в каких, недоступных подземельях, в каких неведомых катакомбах она замышлялась, какое такое таинственное масонство сплело ее нити. Эта книга как раз и отвечает на все эти вопросы. О Господи! Все совершалось при свете солнца или, во всяком случае, при свете дня (ибо утверждают, что в Англии солнца нет). Совершалось публично, в дискуссиях, проходивших целых десять лет по всей стране. Это обсуждение увеличило число английских газет и их формат тоже. Оно породило тысячи тонн брошюр и листовок. За ним со вниманием и тревогой следили в Соединенных Штатах, Китае, даже в диких ордах африканских чернокожих. И только вы, французы, ни о чем не подозревали. Почему? Надо поведать, но будет ли это осторожно? Ладно? Истина меня подталкивает, и я скажу. Среди нас живут два больших коррупционера, которые покупают и подкупают всю публицистику. Имя одному Монополия, другому — Дух партийности. Первый говорит: мне нужна ненависть между Францией и заграницей, так как если страны не будут ненавидеть друг друга, они в конце концов договорятся, объединятся, полюбят друг друга и, быть может, — подумать страшно! — начнут обмениваться своей продукцией. Второй говорит: мне нужна межнациональная вражда, потому что я стремлюсь к власти; и я приду к ней, если мне удастся приобрести столько популярности, сколько я смогу лишить ее моих противников, если я покажу, что они продались какой-нибудь стране, готовой нас захватить, и если сам я предстану как спаситель отечества. Был заключен союз между монополией и духом партийности, и было решено, что всякая публикация, рассказывающая о том, что происходит за границей, будет отвечать двум требованиям: скрывать, искажать. Именно так Франция держалась в систематическом неведении того, что открывает эта книга. Но как могли преуспеть в вышесказанном газеты? Вас это удивляет? Меня тоже. Однако успех их бесспорен. Говорили и часто повторяют, что школа экономистов, считающая, что интересы различных классов общества должны обеспечиваться сами по себе, естественными процессами, эта школа возникла в Англии. Отсюда поспешили, притом с необычайной легкостью, сделать вывод, что ужасающий контраст между богатством и нищетой, характеризующий Великобританию, есть результат доктрины, авторитетно провозглашенной Адамом Смитом и методично изложенной Ж.-Б. Сэем. Видимо, у нас думают, что по ту сторону Лa-Манша безраздельно царствует свобода, которая и устраивает столь неравное распределение богатств. Однако важно установить, что дело не в том, что экономический режим Великобритании еще далек от того, чтобы основываться на принципе свободы, что еще нет там распределения богатства естественным образом и нет такого положения, когда, по удачному выражению г-на Ламартина, каждая отрасль обеспечивает себе посредством свободы такую справедливость, какой не может дать ей никакая произвольная система. Дело в том, что, если не считать стран, где еще господствует рабство, нет ни одной страны в мире, в которой теория Смита — доктрина “Позволяйте делать, позволяйте идти”, или “Пусть все идет своим ходом” — практиковалась бы куда меньше, чем в Англии; нет другой страны, где человек человеком эксплуатировался бы столь систематическим образом. И не надо думать — а нам как раз могут возразить, что мы так думаем, — будто именно свободная конкуренция привела в конце концов к подчинению рабочей сила капиталу, трудящегося класса классу праздному. Нет, такое подчинение не может рассматриваться ни как результат принципа, ни даже как злоупотребление принципом, которым никогда не руководствовалась британская промышленность. Истоки этой несправедливости надо искать в другой эпохе, когда, разумеется, не было никакой свободы, а происходило завоевание Англии норманнами. Однако, не пересказывая здесь историю двух народов, шагающих ныне по британской земле и устраивавших на ней кровавые побоища в форме гражданских, политических, религиозных войн, все же следует напомнить об их соответственном положении с экономической точки зрения. Хорошо известно, что английская аристократия является собственницей всей поверхности страны. Кроме того, она обладает могуществом законодателей. Остается выяснить, употребила ли она это могущество в интересах всего общества или только в своих собственных интересах. “Если бы наш финансовый кодекс, — говорил г-н Кобден, напрямую обращаясь к аристократии в парламенте, — если бы наш свод законов вдруг лопал на Луну, один, без всяких исторических комментариев, то его было бы вполне достаточно, чтобы жители Луны поняли, что он представляет собой произведение сеньоров-землевладельцев”. (Лендлордов.) Когда аристократическая раса одновременно владеет правом законотворчества и силой, заставляющей исполнять законы, то, к сожалению, слишком ясно, что она все делает к своей выгоде. Такова горькая правда. Она опечалит, я знаю, отзывчивые души людей, которые, так сказать, желая реформировать злоупотребления, хотят при этом опереться не на реагирование самих страдающих от эксплуатации, а на свободную и дружественную инициативу самих эксплуататоров. Мы хотели бы, чтобы нам показали хоть один пример в истории, свидетельствующий о такой самоотверженности. Но нет ничего подобного ни у господствующих каст в Индии и не было ни у спартанцев, ни у афинян, ни у римлян, которыми нам непрестанно предлагают восхищаться, ни у феодальных сеньоров Средневековья, ни у плантаторов Антил, и даже весьма сомнительно, чтобы все эти угнетатели человечества когда-либо рассматривали свое могущество как несправедливое и незаконное*[A1]. Но завоеватели размножаются как простые пролетарии. В то время как границы страны неподвижны, и число земельных владений сеньоров остается все тем же, потому что, не желая ослабить свое могущество, аристократия не делит свои земли, а передает их целиком от старшего сына к старшему сыну, в это же самое время образуются и множатся семьи младших отпрысков. Они не могут жить трудом, так как, по психологии благородного человека, труд — дело гнусное. Остается единственное средство для поддержания жизни — эксплуатация трудящихся классов. Грабеж вне страны называется войной, завоеванием, приобретением колоний. Грабеж внутри страны называется налогами, теплыми должностными местечками, монополиями. Цивилизованные аристократии обычно занимаются обоими видами грабежа; варварские аристократии вынуждены отказываться от второго вида по простой причине: вокруг них нет класса предпринимателей, карманы которых можно обчищать. Но когда источников внешнего ограбления тоже не хватает, что происходит у варваров с аристократическими поколениями младших ветвей? Во что они превращаются? Их душат, притом буквально, ибо натура всех аристократий такова, что они предпочитают труду даже смерть. “На архипелагах Великого океана младшие дети семей не получают никакой доли из наследства отцов. Они могут кормиться лишь тем, что дают им старшие, если сами остаются в семье, или тем, что может предоставить им порабощенное население, если они вступают в военную ассоциацию “арреоев”. Но в любом случае у них нет надежды продлить свой род. Невозможность передать своим детям какую-либо собственность и сохранить за ними ранг, в котором они родились, — все это, по-видимому, и привело к правилу убивать таких детей путем удушения”001 . Английская аристократия, пронизанная теми же инстинктами, что и аристократия малайская (обстоятельства бывают разные, но человеческая природа везде одинакова), оказалась, если можно так выразиться, в более благоприятной среде. Рядом с ней и под ней жило самое работящее население в мире, самое активное, самое упорное и энергичное и вместе с тем самое покорное. И она его нещадно эксплуатировала. Задумана эта эксплуатация была хорошо и проводилась крепко. Владение землей дает в руки английской олигархии законодательную силу, а с помощью законодательной силы она изымает богатство у промышленности. Богатство же она использует для распространения вовне этой системы присвоения; так Великобритания приобрела сорок пять колоний. А колонии служат ей, олигархии, предлогом, чтобы за счет промышленности к выгоде кое-каких второстепенных отраслей хозяйства повышать и без того тяжелые налоги, увеличивать армию и военный флот. Надо воздать должное английской олигархии. В своей двуединой политике внутреннего и внешнего ограбления она проявила необычайную ловкость. Два слововыражения и одновременно два предрассудка оказались для нее достаточными, чтобы приобщить к своей политике те самые классы, на которые ложатся все тяготы этой политики: монополию она назвала Покровительством, а колонии — Рынками сбыта. Тем самым существование британской олигархии, во всяком случае ее законодательное господство, — это не только рана на теле Англии, но и постоянная опасность для Европы. А если так, то как можно, чтобы Франция не обращала никакого внимания на гигантскую битву, происходящую на ее глазах — битву между духом цивилизации и духом феодализма? Как можно, чтобы она даже не знала имен людей, достойных благодарности всего человечества, — Кобден, Брайт, Мур, Вильерс, Томпсон, Фокс, Вильсон и тысяча других, которые осмелились начать борьбу и ведут ее талантливо, смело, с преданностью делу и с восхитительной энергией? Утверждают, что это всего-навсего чистейший вопрос о свободе торговли. И совершенно не замечают, что свобода торговли должна лишить олигархию возможностей внутреннего ограбления, то есть монополий, и ограбления внешнего, то есть колоний, поскольку и монополии, и колонии настолько несовместимы со свободой обмена, что могут представлять для нее лишь произвольное ограничение или произвольный предел для ее развертывания. Да, собственно, что я говорю? Если Франция и смутно знает что-нибудь об этой битве не на жизнь, а на смерть, которая надолго решит судьбу человеческой свободы, то симпатизирует она отнюдь не тем, кто начал битву. Вот уже несколько лет ей внушают страх перед словами “свобода”, “конкуренция”, “перепроизводство”. Ей наговорили массу вещей насчет того, что эти слова предполагают нищету, пауперизм, деградацию рабочих классов. Ей много раз повторяли, что существует английская политическая экономия, делающая из свободы орудие макиавеллизма и угнетения, и французская политическая экономия, которая, действуя под именами филантропии, социализма, организации труда, скоро установит равенство условий жизни на всей земле, — ей так много это повторяли, что ее ужасает доктрина, основанная в конце лишь на справедливости и здравом смысле, которую очень кратко можно выразить так: “Пусть люди обмениваются свободно и когда им угодно плодами своего труда”. Если бы крестовый поход против свободы поддерживался только людьми с богатым воображением, желающих сформулировать окончательные истины науки, не изучив ее начал, беда была бы невелика. Но разве не больно видеть, как подлинные экономисты, движимые, по-видимому, страстью к эфемерной популярности, низводят сами себя к пышным декламациям и делают вид, будто верят в то, во что вовсе не верят, а именно — что пауперизация, страдания пролетариата и вообще нижних классов социальной лестницы должны быть приписаны тому, что именуют чрезмерной конкуренцией и перепроизводством? Неужели, с первого же взгляда на вещи, никого не удивляет, что нищета, нужда, нехватка продуктов имеют причиной... что? переизбыток продуктов. Разве не странно слышать, что люди живут впроголодь потому, что в мире слишком много продовольствия, и что им не во что одеться потому, что машины поставляют слишком много одежды на рынок? Да, пауперизм в Англии есть бесспорный факт, имущественное неравенство там разительно. Но зачем искать этим явлениям столь странную причину, когда они объясняются причиной вполне обыкновенной: систематическое ограбление людей трудящихся людьми праздными? Вот тут-то как раз и уместно дать описание экономического режима Великобритании в годы, предшествующие частичным и в некоторых отношениях обманчивым реформам, которыми с 1842 года занимается парламент по инициативе нынешнего кабинета. Первое, что удивляет в финансовом законодательстве наших соседей и что как будто специально создано на удивление земельных собственников европейского континента, это почти полное отсутствие поземельного налога, и это в стране с огромным государственным долгом и громоздкой администрацией. В 1706 году (во времена Унии*[A2] при королеве Анне) в государственном доходе: Доля поземельного налога . . . . . . 1 997 379 ф. ст. акцизного сбора. . . . . . . . . . . 1 792 763 таможенных сборов . . . . . . . 1 549 351 В 1841 году, при королеве Виктории: Доля поземельного налога . . . . . 2 037 627 акциза . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12 858 014 таможенного сбора . . . . . . . 19 485 217 Таким образом, прямой налог остался тем же, а обложение продуктов питания и предметов потребления удвоилось. При этом надо еще учесть, что в указанный промежуток времени земельная рента, то есть доход земельных собственников, выросла в пропорции один к семи, так что одно и то же земельное владение облагалось при королеве Анне налогом, составлявшим 20 процентов от ренты, а сегодня он составляет лишь 3 процента. Надо заметить также, что поземельный налог — это всего-навсего одна 1/25 часть всего государственного дохода (2 млн из 50 млн общей выручки). Во Франции и во всей континентальной Европе он составляет гораздо более значительную часть, если к ежегодному налогу добавить обложение в связи с передачей, обменом земель и т.п.; по ту сторону Ла-Манша собственность на недвижимость от такого обложения свободна, хотя личная и промышленная собственность облагаются там весьма жестко. Таким образом, покровительствуемая торговля выросла на 8 процентов, а торговля, которой чинились помехи, — на 450 процентов! Но если английский народ ничего не выиграет, а даже очень много потерял от колониальной системы, то этого никак не скажешь о младших ветвях британской аристократии. Прежде всего, эта система требует, чтобы были армия, флот, дипломаты, генерал-губернаторы, губернаторы и всяческие резиденты и агенты. И хотя эта система изображается как имеющая целью помогать отечественному сельскому хозяйству, торговле и промышленности, все эти высокие должности занимают не фермеры, не торговцы и не промышленники. Можно утверждать, что очень и очень значительная часть тяжелых налогов, взваленных главным образом на плечи народа, идет на жалованье этим проводникам и охранителям завоеваний, которые как раз и представляют собой младшеньких в рядах английской аристократии. Ни для кого не секрет, что эти благородные искатели приключений приобрели обширные владения в колониях. Именно им было оказано покровительство, и нетрудно подсчитать, во что это обходится трудящимся классам. Я закончу эти выкладки и соответствующие рассуждения, и без того слишком пространные, тем, что приведу одно высказывание члена Торговой палаты г-на Портера: “В 1840 году мы заплатили, не считая ввозных пошлин, добавочные 5 млн ф. ст., чего не сделала бы ни одна другая страна, покупая такое же количество сахара. В том же году мы вывезли в сахаропроизводящие колонии на 4 млн наших товаров. Так что мы выиграли бы 1 млн, если бы следовали истинному принципу — покупать на самом выгодном рынке. Вместе с тем мы сделали бы плантаторам подарок в виде добавочного количества наших товаров для них”. Еще в 1827 году г-н Ш. Конт предвосхитил то, что потом г-н Портер выразил в цифрах: “Если бы англичане подсчитали, какое количество товаров они должны продавать рабовладельцам, чтобы те покрывали расходы по сохранению и поддержанию практики использования рабского труда, они бы убедились, что лучше всего отдавать им товары бесплатно и тем самым выкупить себе свободу торговли”. Теперь, как мне кажется, мы по достоинству можем оценить степень свободы, которой пользуются в Англии труд и обмен, и рассудить, а нужно ли искать в этой стране разрушительное воздействие свободной конкуренции на справедливое распределение богатства и на равенство условий доступа к нему. Суммируем кратко вышеизложенные факты: 1. Старшие ветви английской аристократии владеют всей территорией страны. 2. Поземельный налог остается неизменным уже 150 лет, хотя рента увеличилась в семь раз. Лишь 1/25 часть поземельного налога входит в доход государства. 3. Собственность на недвижимость освобождена от обложения при передаче по наследству, хотя всякая другая личная собственность облагается в таких же случаях. 4. Косвенные налоги ложатся гораздо меньшим грузом на продукты и изделия высокого качества, потребляемые богатыми, чем на те же вещи низкого качества, потребляемые бедными. 5. Посредством хлебного закона эти старшие ветви устанавливают на продукты питания народа налог, общая сумма которого, по авторитетным источникам, составляет 1 млрд франков. 6. Весьма обширная колониальная система требует больших налогов; почти все эти налоги платят трудящиеся классы, а пользуются ими почти исключительно младшие ветви праздных классов. 7. Местные обложения, например десятина, тоже поступают этим младшим ветвям через официальную церковь. 8. Колониальная система требует наличия и развития сил, а поддержание этих сил требует, в свою очередь, наличия колониального режима; последний же влечет за собой создание и поддержание режима монополий. Мы уже видели, что только по трем видам колониальных товаров английский народ терпит чистый убыток в 124 млн франков. Я счел должным довольно подробно изложить эти факты, потому что, как мне представляется, они рассеивают немало ошибочных мнений, предрассудков, слепых предубеждений. А сколько очевидных и вместе с тем неожиданных решений предоставляют они в распоряжение экономистов и политиков? И прежде всего, ну как же все эти новейшие школы, которые, видимо, поставили себе задачей вовлечь Францию в систему взаимного ограбления, внушая ей страх перед конкуренцией, как, говорю я, эти школы могут упорствовать в утверждении, будто пауперизм в Англии вызван свободой? Пусть они лучше признают, что пауперизм порожден там грабежом, притом грабежом организованным, систематическим, упорным и беспощадным. Разве такое объяснение не будет более простым, более правдивым и более удовлетворительным? А то что же получается? Свобода влечет за собой пауперизм! Конкуренция, свободные деловые сделки, право обменять на что-нибудь собственность, которой человек располагает и может даже при желании уничтожить, — все это тянет за собой несправедливое распределение богатства! Надо же поторопиться заменить все это человеческим законом, но каким? И опять говорят: законом, чтобы ограничивать и мешать. Вместо того чтобы позволять, надо, дескать, мешать; не позволять обмениваться, а мешать обмену; не вознаграждать за труд того, кто этот труд выполнил, а передать это вознаграждение тому, кто его не выполнил! Только таким, мол, путем можно избежать неравенства в положении людей! “Да, — говорите вы, — опыт получен: свобода и пауперизм сосуществуют в Англии”. Но больше вы такого не можете говорить. И дело не только в том, что свобода и нищета слишком далеки, чтобы быть причиной и следствием, а в том, что одна из этих вещей, а именно свобода, там просто не существует. Там можно свободно трудиться, но нельзя свободно пользоваться результатами своего труда. Уж если что и сосуществует в Англии, так это горстка грабителей и огромное число ограбленных; и не требуется быть большим экономистом, чтобы сделать вывод о сосредоточении богатства у одних и нищете других. Далее, достаточно охватить взглядом положение Великобритании в целом, как мы его описали, и увидеть, что ее экономические институции до сих пор пронизаны феодальным духом, и мы убедимся, что финансовая и таможенная реформа, проводимая в этой стране, есть вопрос европейский, общечеловеческий, а не только английский. Речь идет не только о перемене в распределении богатства внутри Соединенного Королевства, но и о глубоком влиянии этой перемены уже вне этой страны. Совершенно очевидно, что вместе с падением привилегий британской аристократии падает и политика, в которой упрекают Англию, и ее колониальная система, мощная армия и флот, хитрая дипломатия, всяческая узурпация, то есть все то, что содержит в себе элементы угнетения и опасности для всего человечества. Именно так проявит себя славный триумф, к которому стремится Лига, требуя “полной, немедленной и без всяких условий отмены всех монополий, всех и всяких защитительных пошлин для сельского хозяйства, промышленности, торговли и судоходства — одним словом, полной свободы обмена”002 . Я лишь немного расскажу об этой могучей ассоциации. Дух, воодушевляющий ее, начало ее деятельности, ее успехи, конкретные действия, борьба, неудачи, взгляды, средства к способы работы — все это предстанет во плоти и в полноте в самой книге. Мне не нужно давать об этом тщательные описания от самого себя, я покажу все это в действии и в жизни, покажу французской публике то, что так долго скрывалось от нее, притом ловко, каким-то непонятным чудом, прессой, состоящей на жалованье у монополии*[A4]. Сначала аристократия не снисходит до того, чтобы принять вызов на борьбу. Когда она видит себя хозяйкой политической власти, ибо владеет землей, хозяйкой материальной мощи армии и флота, хозяйкой морали, через церковь, и законодательства, через парламент, и — что превыше всего — хозяйкой общественного мнения по причине ложного понимания национального величия — понимания, которое льстит народу и вроде бы связано с институциями, на которые собираются напасть; когда она, аристократия, созерцает высоту, толщину и прочность крепости, в которой она укрылась; когда она сравнивает все эти свои силы с силами нескольких человек, решивших с ней бороться, она хранит молчание и выказывает презрение. Наконец, избирательная реформа открыла среднему классу двери в парламент, и теперь основатели Лиги — Кобден, Брайт, Гибсон, Вильерс и другие — бьются с монополией лицом к лицу и в тех самых стенах, где был принят декрет о создании монополии. Они входят в палату общин и образуют в ней, помимо вигов и тори, свою партию, если уместно назвать это партией, — партию беспрецедентную в анналах стран с конституционным режимом, партию, исполненную решимости никогда не жертвовать абсолютной правдой, абсолютной справедливостью, абсолютными принципами ради решения вопросов о личностях, комбинациях, стратегиях кабинетов министров и оппозиции. Но привлечь на свою сторону социальные классы, на которые непосредственно давит монополия, — этого еще мало. Надо также раскрыть глаза тем, кто искренне верит, будто его благополучие и само существование зависят от системы протекции. Эту трудную, да и сопряженную с риском, задачу взял на себя г-н Кобден. На протяжении двух месяцев он провел сорок собраний в самой гуще сельского населения. Там, окруженный нередко тысячами поденщиков и фермеров, среди которых — и это вполне можно допустить — бывали и зачинщики беспорядков, подосланные теми, чьи интересы оказались под угрозой, он проявлял мужество, хладнокровие, умение, красноречие, которые вызывали и вызывают удивление, чуть ли не благожелательность со стороны его самых неуемных противников. Он пребывает в обстановке, в которой мог бы оказаться француз, проповедующий свободу торговли в плавильнях Деказвиля или среди рудокопов Анзена. Трудно даже определить, что более восхищает в этом человеке — экономисте, трибуне, государственном деятеле, тактике, теоретике. К нему вполне применимо то, что было сказано о Дестюте де Траси: “С помощью здравого смысла он стал гением”. Его усилия увенчиваются заслуженным успехом, а аристократия в отчаянии видит, как быстро приемлется принцип свободы населением, занимающимся сельским хозяйством. Теперь аристократия уже не замыкается в спесивом и презрительном молчании. Она выходит наконец из своего инертного состояния. Она пытается перейти в наступление, и ее первая атака — клевета на Лигу и ее основателей. Она копается в их общественной и личной жизни, но скоро отказывается от наскоков на личности, где рискует потерять больше убитыми и ранеными, чем Лига, и обращается к целой армии софизмов, которые во все времена и во всех странах служили опорой для монополии. Защита сельского хозяйства, нашествие иностранных товаров, снижение заработков из-за обилия продуктов питания, национальная независимость, истощение денежных запасов, обеспеченные колониальные рынки сбыта, политическое господство, империя всех морей — вот проблемы, которые теперь бурно обсуждаются не в кабинетах ученых, а прямо перед народом в спорах между демократией и аристократией. Вместе с тем члены Лиги — не только смелые агитаторы, они еще и глубоко знающие свой предмет экономисты. Ни один из перечисленных софизмов не выдерживает их ударов в дискуссиях, а при случае парламентские запросы со стороны депутатов от Лиги показывают всю их бессодержательность. Тогда аристократия делает другой ход. Нищета огромна, глубока, ужасна, и причина ее ясна: вопиющее неравенство в распределении социального богатства. И вот знамени Лиги, на котором начертано “справедливость”, аристократия противопоставляет знамя о надписью “благотворительность”. Она не отрицает страданий народа, но рассчитывает на могучее средство отвлечения от них — на милостыню. “Ты страдаешь, — говорит она народу. — Это потому, что ты сильно размножился, и я подготовлю тебе обширную систему эмиграции”. (Парламентское предложение г-на Батлера.) “Ты умираешь с голоду; я дам каждой семье огород и корову”. (Выделение небольших участков земли.) “Тебя изнуряет работа; от тебя требуют слишком много работы, и я ограничу ее продолжительность”. (Билль о десятичасовом рабочем дне.) Затем идут разного рода подписки — на устройство для бедных классов бесплатных бань, мест отдыха, образовательных учреждений и т.п. Но все это в виде милостыни, в виде паллиативов. Но что касается причин, побуждающих давать такую милостыню, что касается монополии, что касается наигранности и мизерности такого распределения богатства, то об этом — молчок. Лиге приходится в данном случае бороться против агрессии коварного толка. Монополия взяла себе еще и монополию на филантропию, чтобы Лига оставалась в круге точной, но холодной справедливости, которая гораздо меньше, чем благотворительность, пусть беспомощная, пусть лицемерная, способна вызвать непродуманную признательность страждущих. Я не буду пересказывать здесь возражения Лиги против всех этих так называемых благотворительных учреждений и инициатив; читатель увидит многое в самой книге. А сейчас достаточно сказать, что Лига занималась также и конкретной и подлинно благотворительной деятельностью. Так, среди фритредеров Манчестера было собрано около миллиона, чтобы благоустроить кварталы, где живут рабочие классы, дав им больше пространства, воздуха и света. Такая же сумма, тоже собранная по добровольной подписке, пошла на строительство в этом городе школ. Но вместе с тем Лига избежала западни, скрывающейся за нарочитой демонстрацией филантропии. “Когда англичане умирают с голоду, — утверждала она, — недостаточно говорить им: мы переправим вас в Америку, где в изобилии продуктов питания; надо доставлять эти продукты в Англию. Недостаточно давать рабочим семьям огородики, чтобы выращивать картошку; надо прежде всего не красть у них часть их собственных прибылей, тогда они будут питаться лучше. Недостаточно ограничивать чрезмерную работу, на которую обрекает рабочих ограбление; надо прекратить само ограбление, и тогда десять часов работы будут стоить двенадцати. Недостаточно дать им воздух и воду, надо дать им хлеба или, по меньшей мере, право покупать хлеб там, где он дешевле. Не филантропию, а свободу следует противопоставить угнетению; не благотворительность, а справедливость может устранить невзгоды, вызванные несправедливостью. Милостыня же есть и не может не быть действием недостаточным, скоропреходящим, неопределенным и часто приводящим к окончательному упадку”. Помимо всех софизмов, уверток и легковесных предлогов у аристократии остается еще одно средство: парламентское большинство, которая позволяет аристократии действовать, не утруждая себя приведением правдоподобных или иных доводов. Поэтому последний по времени акт агитации должен был проходить среди коллегий избирателей. После популяризации здравых экономических идей и суждений Лиге предстояло придать практическое направление индивидуальным усилиям своих бесчисленных сторонников. Глубоко изменить состав корпуса избирателей в королевстве, подорвать влияние аристократов, подвергнуть случаи коррупции наказанию судом и общественному осуждению — такова новая фаза, в которую вступила агитация Лиги, притом с повышенной энергией, обеспеченной успехами ассоциации. Viresque acquirtit eundo*[A6]. По призыву Кобдена, Брайта и их друзей тысячи фритредеров включили себя в избирательные списки, тысячи монополистов были вычеркнуты из них, и, судя по быстроте этого процесса, уже можно ждать того дня, когда в сенате будут находиться представители не одного какого-то класса, а всего общества. Могут спросит, почему столько работы, рвения и самозабвения пока еще не оказали существенного влияния на государственные дела и почему успех либеральных взглядов в стране никак не отразился на ее законодательстве. Я уже говорил в начале об экономическом режиме в Англии непосредственно перед кризисом торговли, который и породил Лигу; я даже пытался показать в цифрах самое настоящее вымогательство со стороны господствующих классов по отношению к классам, попавшим под двойное угнетение посредством механизма налогов и монополий. С тех пор и те, и другие несколько изменились. Кто не слышал о финансовом плане, предложенном совсем недавно сэром Робертом Пилем палате общин — плане, который есть не что иное как развитие реформ, начатых в 1842-м и 1844 годах полное осуществление которого предусмотрено на будущих сессиях парламента? Однако я почти уверен, что во Франции не знают, духа и характера этих реформ, важность которых то преувеличивается, то преуменьшается. Поэтому меня извинят, если я перейду сейчас к некоторым подробностям, которые постараюсь изложить как можно более кратко. Ограбление (да простит мне читатель частое употребление этого слова, но оно необходимо для устранения грубейшей ошибки, связанной с толкованием его синонима — покровительства), так вот, ограбление, превратившееся в систему действий правительства, привело ко всем своим естественным последствиям: крайнее неравенство в степени благосостояния, нищета, преступность и беспорядок в самых нижних слоях общества, огромное сокращение всех видов потребления и, как прямое следствие, снижение государственных доходов и дефицит бюджета, и это, усугубляемое из года в год, грозит подорвать кредитоспособность Великобритании и вообще доверие к ней. Совершенно ясно, что нельзя было оставаться в таком положении, грозившем потопить государственный корабль. Ирландская агитация, торговая агитация, поветрие поджогов в сельских округах, волнения в Уэльсе, чартизм в промышленных городах — все это были различные симптомы одного и того же феномена — страданий народа. Но страдания народа, то есть масс, вообще людей, должны в конце концов охватить все классы общества. Когда у народа нет ничего, он ничего не покупает; когда он ничего не покупает, фабрики и заводы останавливаются, а фермеры не продают своего урожая; если же не продают, то им нечем платить за аренду земли. Тем самым и большие сеньоры-законодатели, в силу собственного их закона, оказываются в незавидном положении между банкротством фермеров и банкротством государства, и над их недвижимостью и движимостью нависает серьезная угроза. Земля начинает дрожать под ногами аристократии. Один из ее наиболее видных представителей, сэр Джеймс Грэм, ныне министр внутренних дел, выпустил книгу с предостережением своему классу. “Если вы не уступите часть, вы потеряете все, — и революционная буря сметет с поверхности страны не только ваши монополии, но и ваши почести, привилегии, влияние и дурно приобретенные богатства”. Первой попыткой устранить непосредственную опасность, а именно дефицит, было, как любят выражаться также и наши государственные деятели, выжать из налогообложения все, что оно может дать. Однако сразу выяснилось, что именно налоги, сбор которых попытались усилить, как раз и опустошают казначейство. Надо было отказаться от этого источника и отказаться надолго. Первой заботой нынешнего кабинета, как только он занялся делами, было провозглашение, что налоги дожили до своего последнего предела: “Я вынужден сказать, что народ нашей страны почти доведен до пределов налогообложения”. (Пиль, речь 10 мая 1842 года.) Если хорошенько вникнуть в соответственное положение двух больших классов, интересы и борьбу которых я обрисовал, то легко понять, какая проблема вставала перед каждым из них. Для фритредеров решение было чрезвычайно простым: отменить все монополии. Освободить ввоз необходимым образом означало увеличить обмен и, следовательно, увеличить вывоз. Все в
18:02 06.02.2011
Для фритредеров решение было чрезвычайно простым: отменить все монополии. Освободить ввоз необходимым образом означало увеличить обмен и, следовательно, увеличить вывоз. Все вместе давало народу и хлеб, и работу; это вело также к поощрению потребления, то есть увеличивало косвенные налоги и в конечном счете восстанавливало финансовое равновесие. Для монополистов же проблема была, можно сказать неразрешима, Надо было облегчить положение народа, не избавляя его от монополий, повысить государственные доходы, не увеличивая налогов, сохранить колониальную систему, не уменьшая расходов страны. Кабинет вигов (Рассел, Морпет, Мельбурн, Беринг и др.) предложил план, промежуточный между этими двумя решениями. Он ослаблял, но не разрушал, монополии и колониальную систему. План этот не был принят ни монополистами, ни фритредерами. Первые хотели абсолютной монополии, вторые — неограниченной свободы. Лозунгом первых было “Никаких уступок!”, вторых — “Никаких сделок в ущерб принципам!” В целом во всех реальных или только лишь формальных реформах, проведенных сэром Робертом Пилем, четко просматривается предпочтение, отдаваемое им колониальной системе, и это обстоятельство глубоко отделяет его от фритредеров. Всякий раз, когда он полностью или частично освобождает от обложения иностранные продукты питания, он в еще большей пропорции освобождает соответствующие колониальные продукты, так что покровительство остается одним и тем же. Приведем лишь один пример: пошлина на иностранный строительный лес была уменьшена на 5/6, но на лес из колоний — на 9/10. Поэтому владения младших ветвей аристократии серьезно не пострадали, как, впрочем, и владения старших ветвей, и с этой точки зрения можно сказать, что финансовый план (financial statement) и смелый опыт (bold experiment) остаются в рамках английской проблематики и не восходят до высот общечеловеческого вопроса, ибо человечество очень и очень косвенно затрагивается положением дел в английском казначействе, но оно было бы затронуто глубоко и благотворно реформой, пусть только финансовой, ведущей к падению колониальной системы, которая столько раз нарушала и все еще серьезно угрожает миру и свободе во всем мире. Речь идет о том, будет ли законодательная власть и политическое влияние оставаться в руках грабителей или перейдет к труженикам, то есть будут ли первые по-прежнему забрасывать в мир дрожжи смут и насилия или вторые посеют в нем семена согласия, союза, справедливости и мирных отношений. Что подумали бы об историке, который вообразил бы, что вооруженная Европа в начале века проводила множество хитроумных маневров своих бесчисленных армий, ведомых ловкими генералами, — что все это делалось лишь ради того, чтобы выяснить, кто станет владеть крохотными полями, где шли аустерлицкая или ваграмская битвы. От исхода этих битв зависело существование династий и империй. Но триумф силы может быть эфемерным; его никак, нельзя сравнить с триумфом общественного мнения. И когда мы видим, как великий народ, чье воздействие на весь мир бесспорно, впитывает в себя идеи справедливости и истины, когда мы видим, как он отвергает ложные идеи превосходства, долго несшие опасность другим народам, когда мы видим его готовность вырвать политическую власть из рук алчной и агрессивной олигархии — давайте-ка поостережемся думать — хотя первые битвы и касаются лишь экономических вопросов — поостережемся думать, будто в борьбу не вовлечены гораздо более значительные и более благородные интересы и задачи. Ибо, пройдя множество уроков несправедливости, увидев множество примеров извращенности в отношениях между народами, Англия, эта крохотная часть земной суши, Англия посеяла на своей земле ростки тоже множества великих и полезных идей. И если она стала колыбелью печати, суда присяжных, представительной системы, отмены рабства, и все это вопреки сопротивлению могущественной и безжалостной олигархии, то чего, кроме блага, может ждать мир от Англии, когда вся нравственная, социальная и политическая власть перейдет там в руки демократии посредством революции, проходящей медленно, трудно, но мирно в умах людей, и направляет этот процесс ассоциация, имеющая в своих рядах много людей, чья испытанная высокая интеллектуальность и нравственность ярким светом освещают и их страну, и наш век? Подобная революция не есть просто событие, случай или катастрофа, возникшая ввиду огромного и быстро исчезающего энтузиазма. Она, я бы сказал, есть медленный катаклизм в жизни общества, меняющий все условия и самую среду его существования. Могущественной становится справедливость, властью овладевает здравый смысл. Правилом и нормой политики становится всеобщее благо, благополучие народа, масс, малых и больших людей, сильных и слабых. Привилегии, злоупотребления, кастовость исчезают со сцены, притом не путем дворцового переворота или уличного мятежа, а путем последовательного и общего возвышения прав и обязанностей человека. Одним словом, это триумф человеческой свободы и смерть монополии — этого Протея во многих обличиях: завоевателя, владельца рабов, теократа, феодала, промышленника, торговца, финансиста и даже филантропа. Во что бы ни рядилась монополия, она больше не выдерживает пристального взгляда общественности, которая научилась распознавать ее и в красной армейской форме, и в черной судейской мантии, и в куртке плантатора, и в расшитом золотом одеянии пэра. Свободу всем! Каждому справедливое и естественное вознаграждение за труд и его результаты? Каждому справедливый и естественный доступ к равенству в соответствии с его усилиями, интеллектом, прозорливостью и нравственностью. Свободный обмен со всем миром!
Мир во всем мире! Долой колониальное порабощение, долой излишнюю армию и флот, кроме сил, необходимых для обеспечения национальной независимости? Четкое разграничение между тем, что есть и что не есть миссия и задача правительства и закона! Политическая ассоциация, сведенная к гарантированию каждому его свободы и его безопасности против всякой агрессии, будь то внешняя или внутренняя; справедливый налог для того, чтобы оплачивать труд людей, которым поручена эта высокая миссия, а не для того, чтобы служить под маской, именуемой рынками сбыта, внешней узурпации, а под именем покровительства — ограблению одних граждан другими. Вот что волнует Англию, вот что происходит на поле битвы, внешне совсем небольшом, поскольку там речь идет о таможенном вопросе. Но этот вопрос втягивает в свою орбиту рабство в его современной форме. Выступая в парламенте член Лиги г-н Гибсон говорил: “Владеть людьми, чтобы заставлять их работать на себя, или владеть, захватывая их, продуктами труда людей — все это одно и то же рабство, разница только в степени”. Наблюдая эту революцию, которая, не скажу, готовится, а уже совершается в соседней стране, чьи судьбы — и вряд ли кто с этим не согласится — затрагивают весь мир; наблюдая явные симптомы результатов работы людей в этом направлении, симптомы, проявляющие себя в дипломатии и парламентской деятельности, в череде реформ, вот уже четыре года вырываемых из рук аристократий; наблюдая мощную агитацию, гораздо более мощную, чем агитация ирландская, и гораздо более важную по своим результатам, поскольку она направлена, помимо всего прочего, на изменение характера отношений между народами, на изменение условий их хозяйствования и на внесение в их отношения принципа братства вместо принципа антагонизма, — так вот, когда наблюдаешь все это, не можешь не изумляться глубокому, всеобщему и систематическому молчанию французской печати на этот счет. Из всех социальных феноменов, которые мне доводилось наблюдать, это молчание и особенно, так сказать, успешное молчание приводит меня в крайнее недоумение. Какой-нибудь бдительный немецкий князек сумел на несколько месяцев задержать вторжение французской революции в его владения — вот это легко понять. А то, что в великой стране, со свободой печати и слова, уже семь лет подряд совершается великое социальное движение современности и что там происходят события, которые, помимо своей общечеловеческой важности, должны оказывать и уже оказывают сильнейшее воздействие на наш собственный режим хозяйствования, то есть все то, что газеты с успехом не доводят до сведения публики, представляет собой некое стратегическое чудо, в которое не смогут поверить потомки, но в котором все-таки надо разобраться. Я знаю, что в наше время опасно нападать на периодическую печать. Она захватила власть над всеми нами. Горе тому, кто хочет уклониться от ее деспотизма и стать самостоятельным. Горе тому, кто вызывает ее ярость, которая может оказаться смертельной. Бравировать не значит быть храбрым, а значит быть безумным, ибо храбрый взвешивает шансы исхода битвы, а безумный бросается в битву без всяких шансов. Да и какой шанс у вас перед судом общественности, потому что, чтобы защититься, надо хотя бы услышать внятный голос противника, а он может раздавить вас либо пустым словом, либо молчанием? И все-таки давайте пренебрежем всем этим! Вещи приняли сегодня такой оборот, что проявление независимости может вызвать благоприятную реакцию в самом газетном мире. В мире физическом избыток зла ведет к разрушению, но в неисчерпаемом мире мысли зло может привести к возвращению добра. И разве дело в личной судьбе смельчака, который возьмет на себя инициативу борьбы? Я искренне полагаю, что газетчики обманывают людей; я уверен, что знаю, почему они так поступают. Будь что будет, но моя совесть говорит мне, что я не должен молчать. В стране, где не развит дух объединения в ассоциации, где люди не имеют ни способности, ни привычки, ни, быть может, желания собираться вместе и открыто обсуждать свои общие интересы, газеты, что бы там ни говорили, являются не органами, а возбудителями, самостоятельными двигателями общественного мнения. Во Франции есть только две вещи: отдельные индивиды, без связей, без общения между собой, и громовой голос печати, непрестанно звучащий в ушах этих самых индивидов. Она само олицетворение критики, но ее критиковать нельзя. Да и как общественность удержит ее от чего угодно, если сама печать устанавливает правила и распоряжается общественным мнением по своему усмотрению? В Англии газеты являются комментаторами, информаторами, передатчиками идей, чувств, страстей на собраниях в Сонсилиэйшн-холле, Ковент-Гардене, Эксетер-холле. Но у нас, где газеты, так сказать, дирижируют общественностью, увидеть, как когда-нибудь ложь уступает место правде, можно, пожалуй, единственным способом: обнаружить противоречие между самими газетами и разглядеть, как сами они, в каком виде и по какому поводу контролируют друг друга. Отсюда понятно, что если имеется какой-то вопрос, который газеты всех партий, хотят представить в ложном свете или просто окружить его молчанием, то при наших нынешних нравах и способах получения и подачи материалов они легко могут полностью ввести в заблуждение по вопросу, представляющимся узким и специальным. У вас есть что противопоставить этой новой Лиге. Нет? Вы прибыли из Лондона? Вы хотите рассказать то, что видели и слышали. Ни одна газета не даст вам своих колонок. Тогда вы решите написать книгу? Они так вам распишут ее, что вам не поздоровится, или, что еще хуже, они предоставят ей умирать собственной смертью, и вашим единственным утешением будет увидеть ее однажды у бакалейщика свернутую в бумажные рожки. Вы вознамеритесь выступать с трибуны? Ваши речи будут усечены, искажены или опять-таки обойдены молчанием. Именно так и случилось с вопросом, который мы сейчас рассматриваем. (Возможно это от того, что уже в то время ротшильды подмяли под себя французскую прессу. А свобода торговли им не выгодна потому, что они нашли другие способы обогащения, сходные со способами обогащения английской олигархии и даже ещё более совершенные, для осуществления которых свободная торговля только мешает !) То, что некоторые газеты выступили на стороне монополии и проявили себя глашатаями межнациональной ненависти, не должно никого удивлять. Монополия сосредоточивает много интересов, а ложный патриотизм — душа множества интриг, и достаточно этим интересам и этим интригам просто быть в наличии, как тотчас найдутся печатные органы, выступающие в качестве их рупоров. Но чтобы вся периодическая печать, парижская и провинциальная, на севере страны и на юге, левая и правая была единодушна в растаптывании безупречных принципов политической экономии; чтобы она лишала человека права обмена, свободного и зависящего только от его собственных интересов; чтобы она обостряла межнациональную рознь со скрытой, а то и открытой целью помешать народам сблизиться и соединить себя узами торговли; чтобы скрывать от публики факты и проявления этой проблемы — да, это явление очень и очень странное, которое, однако, должно иметь свой резон. Я попытаюсь прояснить его и изложить со всей искренностью, на какую способна моя душа. Я никогда не подвергаю нападкам чистосердечные мнения, я уважаю их все. Я ищу только объяснения факта одновременно из ряда вон выходящего и бесспорного, как такового, а также ищу ответа на вопрос: как же получилось, что среди неисчислимого множества газет, представляющих все системы, даже самые эксцентричные, какие способно породить воображение, пишущих о социализме, коммунизме, отмене права на наследство, собственности, даже семьи, среди них не нашлось ни единого защитника права на обмен, права людей обмениваться между собой плодами своего собственного труда? Какое такое стечение обстоятельств сделало газеты всех оттенков, такие разные и так ругающие друг друга по любому другому вопросу, столь трогательно единодушными в защите монополии и в неустанном подхлестывании межнациональной неприязни, и вот именно этим они держатся, усиливаются и завоевывают новые позиции? Прежде всего газеты первого разряда прямо заинтересованы в поддержании во Франции протекционистской системы. Я имею в виду те газеты, которые открыто субсидируются комитетами монополистов, сельских хозяев, промышленников, колонистов. Заглушить и задушить идеи экономистов, популяризировать софизмы, поддерживающие режим ограбления, прославлять индивидуальные интересы, противостоящие общему интересу, окружить полнейшим молчанием факты и события, могущие пробудить и просветить общественность, — такова миссия, которую они на себя возложили, да и деньги, получаемые ими от монополии, они хотят добросовестно отработать. Но столь безнравственная задача влечет за собой другую задачу, еще более безнравственную. Недостаточно систематизировать ошибку, так как ошибка эфемерна по своей природе. Надо еще предвидеть то время, когда учение о свободе обмена, овладевшая умами, воплотится в законы; и поистине мастерский удар — попробовать доказать заранее, что такое невозможно. Поэтому газеты, о которых я говорю, не ограничиваются теоретическим обоснованием взаимной изоляции народов. Они еще и стремятся вызывать и раздувать взаимное раздражение народов, поскольку те, дескать, привыкли обмениваться пушечными ядрами, а не товарами. Нет ни одной дипломатической неурядицы, которую они не использовали бы именно в этих целях. Эвакуация из Анконы, восточные дела, право визита военных кораблей в иностранные порты, Таити, Марокко все годится. “Пусть народы ненавидят друг друга, — говорит монополия, — игнорируют, отталкивают, злобствуют, перегрызают друг другу глотки, и тогда, какова бы ни была судьба идей и учений, моего царства хватит надолго!” Нетрудно проникнуть в секреты, диктующие поведение так называемых газет парламентской оппозиции среди противников союза и свободного общения народов. По нашей конституции контролеры министров сами становятся министрами, если их контроль достаточно жесток и популярен, чтобы принизить и опрокинут тех, чье место они хотят заступить. Что бы там ни думали о подобном устройстве во всех других отношениях, нельзя не согласиться, что оно великолепно приспособлено для разжигания борьбы между партиями за обладание властью. Депутаты, прочащие себя на будущие министерские посты, могут лелеять только одну мысль, и эту мысль народный здравый смысл выражает тривиально, но энергично: “Сгинь! Тут я буду”. Понятно, что такая сугубо личная оппозиция естественным образом делает центром своих действий какие-нибудь внешние вопросы. Нельзя долго обманывать публику насчет того, что она сама видит, может даже потрогать и что затрагивает ее непосредственно. Однако что касается происходящего за границей и поступает к нам в искаженных и усеченных переводах, то тут нет никакой нужды придерживаться правды, а достаточно и легко соорудить некую иллюзию, которая продержится некоторое время. К тому же, обращаясь к национальному духу, столь крепкому во Франции, провозглашая себя единственным защитником нашей славы, нашего знамени, нашей независимости, непрестанно твердя, что правительство связано с иностранными интересами, можно внушить уверенность, что ты бьешься против правительства в союзе со всем непобедимым народом, ибо какой министр может надеяться остаться у власти, если общественность считает его трусом и предателем, продавшимся народу-сопернику? Поэтому партийные лидеры и газеты, привязанные к их колесницам, прямо-таки вынуждены подстрекать народы к взаимной ненависти, ибо как утверждать, что правительство трусливо, если не утверждать, что заграница нагла? Как доказать, что нами управляют предатели, если предварительно не доказать, что мы окружены врагами, желающими диктовать нам законы? Тем самым газеты, занимающиеся возвышением какой-либо личности, вместе с газетами, состоящими на жаловании у монополистов, делают неизбежным мировой пожар и, конечно же, отдаляют на очень далекое время всякое сближение между народами, всякую торговую реформу. Высказываясь подобным образом, автор этой книги не намеревается заниматься политикой и совершенно свободен от духа партийности. Он, автор, не привязан ни к одной из великих личностей, борьба между которыми заполнила газеты и трибуны. Но он всей душой привязан к общим и постоянным интересам своей страны, к делу истины и извечной справедливости. Он убежден, что эти интересы и интересы всего человечества едины, а не взаимно противоречивы, и поэтому расценивает как верх извращенности превращение неприязни и ненависти между народами в парламентскую военную машину. Впрочем, он совсем не приветствует внешнюю политику нынешнего кабинета, потому что он не забыл, что человек, проводящий ее, употребил против своих соперников то же самое оружие, которое его соперники сегодня обращают против него. Попробуем поискать международную беспристрастность и, следовательно, экономическую истину в легитимистских и республиканских газетах. Эти два направления движутся вне всяких вопросов о личностях, поскольку доступ к власти им закрыт. Казалось бы, ничто не мешает им независимо выступать за дело свободы торговли. Однако и они настроены против свободного общения народов. Почему? Я не хочу подвергать нападкам ни намерения, ни лиц. Я признаю, что в этих двух больших партиях могут существовать взгляды, правомерность — но не искренность! — которых можно оспаривать. К сожалению, как раз искренность далеко не всегда присутствует в газетах, излагающих эти взгляды. Когда ставишь перед собой задачу каждодневно подрывать порядок вещей, который считаешь плохим, то в конце концов становишься неразборчивым в выборе средств для собственных действий. Чинить трудности властям, компрометировать их — такова печальная необходимость политики, если она направлена лишь на то, чтобы расчистить почву от институций и людей, находящихся на ней, и поместить на их место других людей и другие институции. И тут тоже призывы к патриотизму, чувству национальной гордости, славы, превосходства служат самым эффективным оружием. Чрезмерность и заблуждение входят в привычку. Благополучие и свобода граждан, великое дело братства народов без зазрения совести приносятся в жертву делу предварительного разрушения всего этого; и такое разрушение эти партии считают своей первейшей задачей и первейшим долгом. Что ж! Допустим, требования и условия полемики требуют от оппозиционной печати жертвовать свободой торговли, потому что, предполагая гармонию международных отношений, такая свобода лишает ее лучшего орудия нападения. Но тогда проправительственная печать вроде бы должна поддерживать эту свободу. Но она этого не делает. Правительство, сгибаемое тяжестью единодушных обвинений, чувствующее, что его непопулярность выбивает у него почву из-под ног, хорошо знает, что слабый голос его газет не заглушит воплей всех оппозиций, взятых вместе. Оно прибегает к другой тактике. Его обвиняют, что оно служит иностранным интересам? Ладно! Оно фактами докажет свою независимость и свою гордость. Оно сделает все, чтобы сказать стране: Видите? Я повсеместно увеличиваю тарифы; я не отступаю перед враждебным натиском дифференциальных пошлин; и среди бесчисленных островков Великого океана я завладеваю одним, но таким, который должен вызвать как можно больше недовольства и вражды со стороны иностранцев! ( ротшильд !) Разоблачить все эти интриги вполне могла бы местная, печать, печать департаментов. Со мной осталась бедная служанка, Ее не заразил тлетворный воздух Но вместо того чтобы твердо реагировать на парижскую печать, она смиренно, да и просто глупо, ждет ее указаний. Она не хочет жить собственной жизнью. Она привыкла получать по почте идеи, которые надо развертывать, маневры, к которым надо прибегать, и все это ради г-на Тьера, г-на Моле или г-на Гизо. Перья скрипят в Лионе, Тулузе, Бордо, но голова работает в Париже. Так и получается, что стратегия газет, будь то парижские или провинциальные, левые, правые или центристские, вовлекает их к единению с газетами, находящимися на содержании комитетов монополистов, и все вместе они вводят в заблуждение общественное мнение насчет великого социального движения, совершающегося в Англии; они не говорят о нем ничего, а если и приходится сказать несколько слов, например об отмене рабства, то они изображают дело как законченный макиавеллизм, имеющий своей дальней целью эксплуатацию всего мира Великобританией даже посредством самой свободы. ( ротшильд !) Мне кажется, что столь наивное предостережение рассеется по прочтении этой книги. Когда видишь, как действуют фритредеры, как говорят, когда прослеживаешь шаг за шагом развертывание их мощной агитации, которая волнует и захватывает весь народ и завершением которой наверняка будет падение олигархического господства, делающего, по нашим же утверждениям, Англию опасной, тогда, думаю, просто невозможно вообразить, будто столько усилий и упорства, столько искреннего стремления и живой активности направлены на достижение единственной цели: обмануть соседний народ, побудив его принять у себя законы хозяйствования, основанные на справедливости и свободе. В конце концов, прочтя эту книгу, придется признать, что в Англии существует два класса, два народа, два круга интересов, два принципа, одним словом — аристократия и демократия. Одна желает неравенства, другая стремится к равенству; одна отстаивает ограничения, другая требует свободы; одна хочет завоеваний, колониального режима, политического превосходства, безраздельного владычества на морях, другая трудится ради всеобщего освобождения, то есть отказа от завоеваний и захватов, хочет разбить колониальные цепи, а в международных отношениях убрать искусственные комбинации и установить свободные и добровольные отношения торгового обмена. Разве не абсурдно одинаково ненавидеть эти два класса, две народа и два принципа, из которых один благоприятен человечеству, а другой вредит ему? Тот, кто не хочет впасть в слепую, в грубейшую непоследовательность, должен протянуть руку либо английскому народу, либо английской аристократии. Если свобода, мир, равенство закона для всех, право на естественную оплату труда — это также и наши принципы, то мы должны быть солидарны с Лигой. Если же, напротив, мы полагаем, что грабеж, захват, монополия, неуклонное завоевание всех районов земного шара суть, для какого-либо народа, элементы величия, не мешающие спокойному развитию других народов, тогда нам надо объединиться с английской аристократией. Но, еще и еще раз скажу, будет верхом абсурда, который неизбежно сделает нас посмешищем других народов и заставит нас когда-нибудь краснеть за собственное безумие, если, наблюдая битву этих двух противоположных принципов, мы будем в равное мере слать проклятия бойцам обоих лагерей. Такое поведение, достойное лишь детской стадии развития общества, но странным образом почитаемое за проявление национальной гордости, до сих пор могло объясняться полным неведением о самом факте этой борьбы, в котором нас держали. Но упорствовать в том же самом теперь, когда о борьбе стало известно, это значит признать, что у нас нет хоть сколько-нибудь устоявшихся принципов, взглядов, идей; это значит отречься от собственного достоинства; это значит объявить всему изумленному миру, что мы больше не люди и что не рассудок, а слепой инстинкт руководит нашими поступками и привязанностями. Если я не впадаю в иллюзию, то эта книга должна также представлять определенный интерес к с литературной точки зрения. Ораторы Лиги часто восходили на высочайшие ступени политического красноречия, да иначе и не могло быть. Каковы внешние обстоятельства и каково состояние души, которые способны вызвать и проявить всю мощь ораторского искусства? Разве не сама великая борьба стирает всякий личный интерес оратора перед огромностью интереса общественного? И какая другая борьба может иметь такой характер, как не эта, в которой самая живучая аристократия и самая энергичная демократия в мире борются между собой оружием законности, слова и рассудительности, первая — за свои несправедливые и вековые привилегии, вторая — за священные права труда, за мир, свободу и братство в большой человеческой семье? Наши отцы тоже вели подобную борьбу, и мы видели, как революционная страсть превращала в могучих трибунов людей, которые, не будь этих революционных бурь и потрясений, оставались бы посредственностями, о которых не знал бы мир, и сами они не знали бы себя. Революция, как горящий уголь, коснувшийся уст Исайи, коснулась их уст и воспламенила их сердца. Но в те времена социальная наука, знание законов, которым подчинено человечество, еще не могли питать и направлять их бурное красноречие. Учения Рейналя и Руссо, древние чувства, заимствованные у греков и римлян, заблуждения ХVIII века и декламаторская фразеология, которой обычно прикрывались эти заблуждения — все это хотя и не отнимало ничего, а даже придавало некую пылкость ораторству, все-таки делало его бесплодным для века более просвещенного. Ибо говорить страстно — это еще не все; надо говорить также и умно и, затрагивая сердца, удовлетворять интеллект. Я думаю, что именно эти свойства мы находим в речах Кобдена, Томпсона, Фокса, Гибсона, Брайта и других. Это уже не магические слова, не имеющие четкого определения, такие, как свобода, равенство, братство, скорее пробуждающие инстинкты, чем порождающие идеи. Это наука, точная наука, наука Смита и Сэя, которая, конечно, может для своего распространения заимствовать огонь страсти, но ее собственный свет не гаснет никогда. Я далек от того, чтобы подвергать сомнению ораторские таланты людей моей страны. Но разве не требуются определенная публика, определенный театральный зал и прежде всего определенное дело, чтобы мощь слова поднялась на ту высоту, которой ей вообще дано достигнуть? И разве слово достигает таких высот в войне за министерские портфели, в личных соперничествах, в антагонизмах кружков и кланов, когда народ, страна, человечество оказываются вроде бы не у дел, когда борющиеся стороны с отвращением отвергают всякий принцип, всякую внутренне связную политическую мысль, когда в результате какого-нибудь правительственного кризиса они совершенно легко меняют друг у друга и идеи, и министерские кресла, так что горячий патриот превращается в осторожного дипломата, а апостол мира — в Тиртея*[A8] войны? Неужто во всех этих мелких обстоятельствах и делах может возвыситься ум и подняться душа? Нет, для политического красноречия нужна другая обстановка, другой воздух. Нужна борьба, но не борьба личностей, а борьба вечной справедливости против упорствующей несправедливости. Нужен пристальный взгляд на великие результаты, чтобы душа созерцала их, желала, надеялась на них, лелеяла их и чтобы язык человеческий не служил ничему иному, кроме как вливать в другие симпатизирующие души это могучее желание, благородный замысел, чистую любовь и бесценную надежду. Одна из самых характерных и самых поучительных особенностей, отличающих агитацию, о которой я пытаюсь поведать моей стране, — это полное отвержение фритредерами всякого духа партийности и отмежевание от вигов и тори. Разумеется, дух партийности всегда изображает себя как дух общественности. Однако существует один верный признак, по которому можно отличить один дух от другого. Когда нечто предлагается на рассмотрение парламента, общественный дух спрашивает: что ты есть? Партийный дух опрашивает иначе: от кого ты пришло? Если предложение пришло от министра, значит оно плохое или должно быть плохим; основание для отклонения — предложение исходит от министра, которого надо свергнуть. Дух партийности — величайший бич народов, живучих при конституционном режиме. Постоянно воздвигая разные препятствия на пути управления страной, он мешает благу воплотиться в жизнь внутри страны. А поскольку он, этот дух, ищет себе точку опоры главным образом во внешнеполитических вопросах и поскольку его тактика заключается в их обострении, чтобы показать, что кабинет не умеет вести внешние дела, отсюда следует, что дух партийности, пребывая в оппозиции, превращает народ, страну в вечного антагониста других народов и в источник постоянной угрозы войны. С другой стороны дух партийности, присутствующий на министерских скамьях, не является ни менее слепым, ни менее компрометирующим страну. Существование правительства зависит теперь не от его умения или неумения вести дела, а от черных или белых шаров вопреки всему, первой заботой кабинета оказывается рекрутирование как можно большего числа своих сторонников путем подкупа парламентариев и избирателей. Английский народ больше других страдал от долгого господства партийного духа, и нам следует усвоить урок, преподаваемый нам сейчас фритредерами, которые, имея в парламенте больше ста своих депутатов, преисполнены решимости рассматривать каждый вопрос сам по себе, связывая его с принципами общей справедливости и общей полезности и не беспокоясь о том, понравится ли положительное или отрицательное голосование Пилю или Расселу, тори или вигам. С этой точки зрения пример Лиги представляется мне заслуживающим подражания у нас. Позволю себе привести выдержки из высказываний на этот счет одного немецкого путешественника, г-на Й. Г. Коля: “Постоянные заседания комитета Лиги проходят в Манчестере. Благодаря любезности одного моего друга я попал в обширный зал, где увидел и услышал вещи, удивившие меня до крайней степени. Джордж Вильсон и другие известные руководители Лиги, собравшиеся в зале Совета, приняли меня со всей открытостью и приветливостью, они сразу отвечали на все мои вопросы и ознакомили меня со всеми подробностями своей работы. Я не мог удержаться от того, чтобы спросить самого себя, а что случилось бы в Германии с людьми, талантливо и смело атакующими фундаментальные законы государства. Они, конечно, давно сидели бы в темных тюремных камерах, а не занимались бы свободно и смело своим великим делом на глазах у всех. Я задавался также вопросом, допустили бы в Германии такие люди иностранца ко всем своим секретам, делая это с такой непринужденностью и сердечностью. По меньшей мере, я надеюсь, что книга эта пробудит некоторые надежды в определенной школе экономистов. Было время когда она обоснованно полагала, что ее принцип восторжествует лишь в неблизком будущем. Но хотя в обывательской среде существовало еще множество предрассудков и предубеждений: интеллектуальный класс, изучающий науки о морали и политике, постепенно освободился от них. Эти люди еще спорят насчет своевременности постановки и решения тех или иных вопросов, но что касается теории, что касается идей, авторитет Смита, Сэя и их сподвижников уже бесспорен. Однако вот уже прошло два десятка лет, и, к сожалению, нельзя утверждать, что политическая экономия завоевала новые позиции. Было бы даже мало сказать, что она потеряла старые, и почти можно утверждать, что у нее не осталось ничего, если не считать крохотного пространства, на котором выстроено и высится здание Академии нравственных наук. В теории самые странные причуды, самые апокалиптические видения, самые диковинные утопии овладели умами поколения, которое следует за нами. В практике монополия шествует от одного завоевания к другому. Колониальная система расширила и упрочила свои основы. Протекционистская система превратила оплату труда в фальшивку, а общий интерес стал объектом грабежа. Наконец, сама школа экономистов пребывает, так сказать, в историческом состоянии, ее книги читают, как разглядывают памятники, рассказывающие о временах, которых больше нет, И все-таки группа, пусть горстка, людей остались верны принципу свободы. Они были бы верны ему, даже если бы находились в еще большей изоляции, ибо экономическая истина овладевает душой с не меньшей властностью, чем математическая очевидность. Но, хотя их не покидает вера в конечный триумф истины, невозможно представить себе, чтобы они не чувствовали глубокого разочарования, наблюдая состояние умов и деградацию идей. Это чувство нашло отражение в недавно вышедшей книге, безусловно представляющий собой капитальный труд экономической школы после 1830 года. Не жертвуя ни одним принципом, автор книги г-н Дюнуайе чуть ли не в каждой строке говорит, что принципы эти воплотятся в жизнь лишь в отдаленном будущем, когда жестокий опыт, заменяющий отсутствующую рассудительность, рассеет все губительные предубеждения, которые так ловко поддерживаются и эксплуатируются людьми, преследующими свои частные интересы. ( Думаю, что это ошибка. Когда эти деятели одебилят народ окончательно и внедрят в сознание и подсознание всего человечества психологию рабов, будет уже поздно и невозможно что-либо исправить. Это будет означать полную деградацию человечества. ).
Вот в таких печальных обстоятельствах я все-таки надеюсь, что моя книга, несмотря на ее недостатки, послужит немалым утешением, пробудит немало надежд и оживит страсть и преданность в сердцах моих политических друзей, показав им, что если факел истины гаснет в одном месте, он успевает зажечь другой в другом месте, что человечество идет не назад, а вперед гигантскими шагами и что не так уж далеко то время, когда союз и благополучие народов будут зиждиться на незыблемой основе: свободное и братское общение людей всех верований, всех климатических зон и всех рас. ( Весь ход развития XX-го и XXI-го веков показал, что Бастиа был слишком оптимистичен. Пока что мы видим, что повсеместно побеждает Мракобесие, обрекающее Человечество на Тоталитаризм, Всеобщую Нищету, Уничтожение и Деградацию ! ).
А вот как высказался на этот счет г-н Фокс на одном из собраний Лиги, притом под аплодисменты шести тысяч присутствовавших: "Так что же это за территория, о которой спорят? Триста тысяч квадратных миль, из которых мы требуем себе одну треть. Бесплодная пустыня, застывшая лава, американская Сахара, бухта Ботани краснокожих, царство бизонов и горстки индейцев, гордящихся, что носят имена Плоская Голова, Разбитый Нос и т.п. Ничего себе предмет спора? С таким же успехом Пиль и Полк побудили бы нас спорить о горах на Луне. Но пусть род человеческий утвердится на этой территории, пусть люди, не имеющие более гостеприимного отечества, культивируют там более или менее плодородные участки. И когда промышленность прокатится вдоль границ этой территории в колеснице своей мирной победы, когда в молодых городах будет множество жителей, когда Скалистые горы будут пересечены железными дорогами,
