Все свои «Большой книгой» в 2018 году награждены только идеологически выдержанные товарищи
Виктория Шохина
Самая главная российская литературная премия «Большая книга» подвела итоги 13-го сезона. Церемония прошла с размахом и многозначительностью: актёры читали отрывки из «Несвоевременных мыслей» Горького, которые можно было воспринимать как актуальные: «…Этот юноша взращен прекрасным примером лучших русских людей, которые сотнями тысяч умирали в лагерях, на каторгах и ссылках. Это романтик, идеалист, которому органически противна реальная политика обмана и насилия, и фанатиков догмы, окруженных жуликами и ворами…». У Горького, правда, были жулики и шарлатаны, но классика подправили, согласно требованиям повестки дня.
Роман Людмилы Петрушевской «Нас украли. История преступлений» из длинного списка не заинтересовал экспертов «Большой книги» и в список финалистов не попал. Зато ей вручили специальный приз «За вклад в литературу». В остальном же итоги оказались предсказуемыми и — симптоматичными.
Первую премию за книгу «Памяти памяти. Романс» получила Мария Степанова, поэт, эссеист и — главный редактор портала Сolta.ru. Одна часть её книги посвящена попыткам восстановить историю семьи автора. Выходит неинтересно. Вторая часть — пугающе огромное эссе о природе и работе человеческой памяти. Здесь много имён, «от Набокова до Зебальда и обратно», виден расчёт на интеллектуальность, утончённость, элитарность. Притом слово «Романс» в названии книги кокетничает: впадаю, дескать, как в ересь, в неслыханную простоту.
Витиеватые, но с понятной интенцией рассуждения — о России, которая из-за особо протяженной «травматической анфилады», «стала территорией смещенной памяти немного раньше других», и свойство этого смещения — «заслонять от света настоящее время». В третьей части автор всё-таки рассказывает о своей родословной. И многозначительное резюме: «чтобы понять себя, нужно узнать трагедию страны, а для этого необходимо понять трагедию мира в целом».
Всё как бы философично и красиво, но приблизительно. Вот Степанова объясняет, почему она так долго не съезжала со старой квартиры: «я чего-то ждала, как стародавние Шарлотты в своих усадьбах». Меж тем Шарлотта, как всем известно, простая гувернантка, и своей усадьбы у неё не было. Но это, конечно, мелочи (хотя и многочисленные).
Читать скучно. Зато надежды соратников по партии оправдались сполна, когда при вручении премии Мария Степанова выразила солидарность Олегу Сенцову и «Седьмой студии». Слава героям!
Второй премией наградили «Бюро проверки» Александра Архангельского. Роман с претензией на остросюжетность. Время действия — с 19 по 28 июля 1980 года, от начала московской Олимпиады до похорон Высоцкого. Особого внимания заслуживает эпиграф: «Мы живём или перед войной, или после войны. Инна Лиснянская». Это одна из ключевых тем либеральной пропаганды. Да и весь роман в том же русле: о том, как плохо жили советские люди, хуже некуда. Потому что у них в тоталитарном обществе был убогий быт и не было свободы. Даже книги в шкафах надо было маскировать: первый ряд — Брежнев и прочая партийная макулатура, во втором — что-то стоящее. Алтарь прятали в серванте. Доносы, ложь официоза, гнетущая атмосфера. И, конечно, всепроникающий КГБ — трафаретные чекисты.
Аспирант философского факультета МГУ принимает крещение и становится как бы православным диссидентом. Но главная проблема героя, кажется, в том, что его невеста Муся — дочь торгпреда в Кабуле (не самое весёлое место, замечу). К тому же, у её семьи в друзьях — о, ужас! — чекисты. Да и квартира у них богатая. Квартира, правда, герою очень нравится, но он от этого страдает: «Я не имел ни малейшего права стыдиться нашей с мамой нищеты. И, однако, стыдился». К тому же, развратная Муся хочет секса, а он дал зарок воздержания. Хотя в Эпилоге он всё-таки сдается, после чего просит Мусю: «прикрой срамные части тела». Именно так! Вряд ли Архангельский хотел изобразить героя пошляком и дураком, но изобразил. В целом же его герой честен и благороден; он отказывается давать показания на своего диссидентствующего учителя. За что его выгоняют из университета. Ему грозит Афганистан. Или Когалым.
В подтексте же настойчивые намёки: Олимпиада-1980, а еще лучше — проходившая в Третьем Рейхе Олимпиада-1936 (о ней персонажи беседуют) должны вызывать ассоциации с московским Чемпионатом мира по футболу-2018. «Все Олимпиады говорят про мир, но войны следуют за ними по пятам», — резюмирует герой-рассказчик вопреки исторической достоверности, но она и не нужна. Главное — нейролингвистический эффект, внушить, внедрить в сознание читателя неприятные параллели и ассоциации.
Третья премия досталась «Июню» Дмитрия Быкова. Время действия: конец 1930-х — начало 1940-х. Всё кончается 22 июня 1941-го. Главная тема — предчувствие и желание войны. То есть тот же мотив, что и у Архангельского, но выраженный уже абсолютно.
Пафос такой. Россия не приспособлена к мирной жизни, поэтому война для русских — это предел мечтаний. «Война отмывала, переводила в разряд подвига что угодно — и глупость, и подлость, и кровожадность; на войне нужно было все, что в мирной жизни не имеет смысла. И потому все они, ничего не умеющие, страстно мечтали о войне — истинной катастрофе для тех, кто знал и любил свое дело». Еще цитатки: «В России нельзя быть хорошим человеком; „Народ-предатель. Никакой внутренней основы“ и т. п.
Как и у Архангельского, много намёков на наши дни. Дескать, мы сегодня так же жаждем войны по причине нашей ничтожности (думаю, это, кроме всего, и выпад против Захара Прилепина). И если у Архангельского пропагандистская пошлость, то у более умного и талантливого Быкова вдобавок — пропагандистская подлость.
И, конечно, то же самое нейролингвистическое программирование. В „Июне“ оно буквально воплощается в герое, который придумывает некий код для того, чтобы внушать людям исключительно хорошие и добрые мысли. То есть перпендикулярные тому, что сам Быков внушает и внедряет. (Кстати, среди актёров, читавших „Несвоевременные мысли“, был и его сын, Андрей Быков, и сдаётся, что подбор цитат и их редактуру осуществлял лично Дмитрий Львович.)
Хочешь — не хочешь, но начинаешь думать, что все эти сочинения про наше прошлое, из которого временится наше настоящее, изготавливают по одной и той же методичке. Так что напрасно в начале существования „Большой книги“ прогрессивно мыслящие умы опасались, что это будет нечто имперское и государственное. Вышло наоборот, особенно в этом сезоне. А кто не выкрикнул вовремя что-нибудь протестное и русофобское, тот сам виноват!
Не попали в список финалистов такие книги, как „Пятое царство“ Юрия Буйды, „Душа моя Павел“ Алексея Варламова, „Бустрофедон“ Марины Кудимовой, „Свои“ Сергея Шаргунова … С точки зрения экспертного совета, они оказались менее достойными, чем, например, „Рецепты сотворения мира“ Андрея Филимонова, где о Великой Отечественной войне говорится в бодро-похабном тоне: „Письма на фронт дышали сексом, километры строк дымились от напряжения страсти… Перлюстрация возбуждала. Никто столько не дрочил в годы Великой Отечественной, как военные цензоры“. И т.п.
А хотите знать, почему в шорт-лист не попал Виктор Пелевин? А потому что позволил себе в „iPhuck 10“ пассажи вроде этого: „После того, как вину за начало Второй мировой окончательно перевесили на Россию, в прогрессивном дискурсе стала ощущаться необходимость повесить туда же и Холокост“.
Специально ли было так задумано, случайно ли сошлось, но награждены „Большой книгой“ в этом году только идеологически выдержанные товарищи. Истинные прогрессисты-либералы. От генеральной линии не отступающие ни на шаг. В связях, порочащих их, не замеченные. Все свои, короче.
P. S. По итогам читательского голосования»: на первом месте «Июнь» Быкова, на втором — «Рецепты сотворения мира» Филимонова, на третьем -«Радуга и Вереск» Олега Ермакова. Так что либеральному агитпропу и здесь есть чем гордиться (если считать, впрочем, что голосование проходило честно).
19:40 09.12.2018
Щелкунчик без Рождества Может, дух Гофмана передан, но такой балет можно смотреть и в июле
«Щелкунчик» Шемякина-Симонова в Мариинском — очень зрелищный; роскошные декорации, дивные костюмы, но…
Это «Щелкунчик» без Рождества. Это Щелкунчик не для детей. Это Щелкунчик, в котором мало балета. Первый акт — пантомима практически без танцев. Не только без танцев — нарочито антибалетные проходы танцоров. Они идут неграциозно — может, это интересно, как ход, но такое можно увидеть и на сельской сцене.
Гергиев так и говорит: «Этот балет давно нуждался в том, чтобы с него сняли покров нарочитой „детскости“, и некое ощущение детского утренника». То есть на него не нужно ходить с детьми.
Рождества в нем совсем нет — ни ёлки, ни подарков.
И он стал куда короче — вместо трёх актов с двумя антрактами — только два.
Может, дух Гофмана передан, но такой балет можно смотреть и в июле. Нет никакого смысла ходить на него с детьми в декабре и на новогодние каникулы.
Посмотреть все равно интересно, большой беды нет — но учитывая, что предновогодний Щелкунчик стоит заметно дороже, чем другие балеты, не стоит ходить на Шемякинского Щелкунчика в этот сезон. Жалко денег.
12:33 10.12.2018
Книга о дикаре из дикой страны О романе Эмманюэля Каррера «Лимонов»
Егор Штурм
Автору, который пишет биографии, не нужно корпеть над сюжетной фабулой или придумывать диалоги - все это уже есть, жизнь его героя — готовая история, созданная перипетиями его судьбы, которую просто нужно описать на бумаге. Сложности могут возникнуть, если необходимо рассказать о том, кто умер много столетий назад, и потому информация о его жизни скупа. А вот писать о знаменитом человеке XX или XXI века гораздо легче, тем более если сам он — писатель, книги которого во многом построены на эпизодах его собственной биографии. Именно в такой ситуации оказался французский писатель Эмманюэль Каррер, который написал биографический роман об Эдуарде Лимонове.
К большой литературе произведение Каррера имеет примерно такое же отношение, как школьное сочинение по литературе. Да, это самостоятельное произведение, но вторичное, целиком и полностью привязанное к другому произведению, точнее произведениям — по сути, вся книга Каррера представляет собой банальный пересказ романов самого Лимонова, притом сделанный совершенно некритично — автор ни разу не задается вопросом, имело ли место то или иное событие на самом деле, не пытается отграничить биографические факты от художественного вымысла, а просто пересказывает книги Лимонова одну за одной, расположив их в порядке хронологии жизни своего героя.
Но главный герой книги отнюдь не только сам Эдуард Лимонов, как можно подумать исходя из названия. «Ужасы советского тоталитаризма», а также быт советских людей вторая, если не первая, тема романа Каррера. Возможно, для незнакомого с нашими реалиями французского обывателя карерорвский опус покажется правдоподобным, но для любого, кто родился и вырос в России или в других странах бывшего СССР все это будет выглядеть как неуклюжий абсурд, собрание неправильно воспринятых обрывочных сведений и анекдотов, вдобавок сильно отдающее русофобией. Например, любой, кто в Советском Союзе смотрел фильмы с Чарли Чаплиным или Диной Дурбин, наверняка был бы удивлен заявлению Каррера о том, что американские фильмы в СССР были запрещены. Вообще, автор не упускает случая, чтобы напугать читателя подробностями советской действительности. Так, все крупные начальники были двуличными приспособленцами, а несчастные советские граждане не верили режиму, но были слишком робкими, чтобы бороться с ним, при этом самые достойные люди предпочитали не делать вообще ничего, быть дворниками или заниматься какой-либо другой низкоквалифицированной работой, лишь бы не сотрудничать с властью, а в свободное время собирались на своих кухнях, где обсуждали «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, попивая сваренный в собственной ванне самогон.
Что еще читатель может узнать об СССР из книги Каррера? Во-первых, естественно, у каждого советского человека колени тряслись при одном упоминании (!) Лубянки. В советских городах ничего невозможно было найти, потому что на картах улицы специально обозначались неправильно, чтобы запутать иностранных шпионов. Гречневую кашу, по сведениям Каррера, в России едят только бедные, а гостиница Украина напоминает ему византийскую тюрьму (!). В одной из глав автор утверждает, что очень сложно понять, когда русский переходит грань алкоголизма, огромное внимание уделяется описанию того, что такое запой, и т. д. Надо ли говорить, что, по мнению Каррера, вся советская действительность была серой и убогой и соотносилась с западной как «черно-белый фильм с цветным»?
Но был, по мнению Каррера, и луч света в этом темном царстве. Над всей безрадостной картиной жизни страны Советов возвышались фигуры настоящих праведников, людей без страха и упрека, бескомпромиссных борцов за свободу, мучеников идеи, настоящих сверхлюдей. Это диссиденты. Каррер на полном серьезе уверен, что советские люди массово ждали ответов на терзавшие их жизненные вопросы от Синявского, Даниэля и прочих деятелей диссидентского движения. При этом признанные советские писатели, по его мнению, все сплошь были приспособленцами, которым было стыдно, и которые сами восхищались диссидентами и их талантами, а свою совесть заглушали госдачами и попойками в Доме литераторов. При этом имена Шолохова, Распутина, Шукшина, не говоря уже о Горьком, французскому литератору, похоже, неизвестны, или он просто предпочитает их не упоминать. Ближе к началу девяностых в книге появляется и еще один герой борьбы за свободу — Борис Ельцин. Для описания Ельцина автор не жалеет восторженных эпитетов, фигура Ельцина выглядит сравнимой с величайшими героями человеческой истории и даже мифологии. Правда позднее Каррер скромно упоминает о том, что Ельцин в общем-то сильно пил, и по сути при нем в стране царил криминал, при этом совершенно непонятно, как такой гениальный человек, каким был Ельцин, мог это допустить. Каррер предпочитает оставить этот вопрос без ответа.
Автор касается не только бытовых и культурных вопросов, но и пытается выстраивать какие-то историко-политические теории, и это у него получается еще хуже — так, Карреру хватает наглости говорить о неэффективности социалистического строя, что особенно смешно, учитывая, что этот нелюбимый им строй сумел во Второй мировой войне разгромить противника, которому «эффективная» капиталистическая Франция сдалась за две недели.
То, что Каррер бывал в России, немного владеет русским языком и что-то читал, не делает его специалистом или знатоком страны. Его обобщения нелепы, поверхностны, а главное — высокомерны. Отовсюду, из каждой строчки сквозит осознание превосходства «белого господина» над туземными дикарями, населяющими, в данном случае, Восточную Европу. Так, священное для сербов Косово поле Каррер глумливо называет «какой-то площадкой», иронизируя по поводу отставки Горбачева говорит, что с «царем» (Горбачевым) русские поступили еще гуманно, намекая при этом на судьбу Николая II и его семьи (ассоциация с тем, как во Франции однажды поступили со своим королем, Карреру в голову не приходит). В книге приходится встречать фразы наподобие «так делают русские» и в этом обобщении сквозит презрение, как будто русские для него — серая масса, движимая только своими странными привычками и суевериями. Европеец мог бы описывать в подобном тоне какие-нибудь африканские племена, но сегодня это неполиткорректно, а потому недопустимо, а вот русские остались удобной мишенью.
При этом многие эпизоды биографии героя книги явно искажены для того, чтобы быть лучше воспринятыми (западным) читателем. Так, в конце книги автор воспроизводит эпизод условно-досрочного освобождения Эдуарда Лимонова из тюрьмы, для которого Лимонову было необходимо признать свою вину, чего он, разумеется, делать не хотел. Признать вину было надо в силу сложившейся практики — тогда суды рассматривали такое признание как необходимое условие условно-досрочного освобождения. Каррер же полностью меняет суть происходящего, в его книге уполномоченный по правам человека при президенте убеждает Лимонова признать вину, «чтобы наши обидчивые друзья из ФСБ сохранили лицо».
Все это легко объяснимо — либеральные ценности, на которых воспитан Каррер, терпят крах везде, и в первую очередь в его родной Франции, которую мультикультурализм довел уже до крайних пределов. Но признать это он не может, и обращает свою злобу на русских, которые в современном западном мире, похоже, остались единственной приемлемой мишенью для нападок. В самом деле, западные лево-либералы не могут ругать США, ведь это светоч демократии, свободы и толерантности, не могут ругать Китай, потому что Китай могуч и скупает их заводы, фабрики и даже футбольные клубы, и уж боже упаси ругать мигрантов, это может поставить крест на любой карьере. Но вот Россия и русские со своим архаичным культурным кодом вполне пригодны для того, чтобы поносить их как врагов «открытого общества» в самом неполиткорректном ключе.
Каррер пишет, что восхищается своим героем, но из текста складывается скорее обратное впечатление. Реверансы в сторону Лимонова обусловлены законами жанра — хороший биограф должен симпатизировать своему герою, если, конечно, он не пишет о каком-то маньяке или отъявленном негодяе. По сути же реальный Эдуард Лимонов в книге не виден, его биография не более чем пересказ его собственных романов, слепленных в одну жизненную историю. Лимонов для Каррера интересен не как личность, а как тип, как воплощение русского как такового — отчаянного, смелого, противоречивого, способного на безумные авантюры, и потому совершенно непонятного. Если Россия для Каррера выглядит холодной страной угрюмых дикарей, которые живут в рабстве и не способны понять и принять тот свет западных ценностей, который несут им милосердные Солженицыны и Синявские, то Лимонов среди них дикарь номер один. Ведь он даже пожив на Западе довольно долгое время, не только не стал его апологетом, а совсем наоборот, превратился в его едкого критика.
Роман «Лимонов» это своеобразная иллюстрация афоризма А.А. Зиновьева «мы целились в коммунизм, а попали в Россию». Как на Западе, так и у нас, за антисоветизмом очень часто видна плохо скрываемая русофобия, ведь реальный, исторический СССР был одной из форм русского бытия, очищенного от сословных и классовых ограничений. Пожалуй, именно того, что организованный в советскую систему русский народ (совместно с другими народами СССР) смог добиться пика своего исторического могущества, и не могут простить ему либеральные писатели, подобные Эмманюэлю Карреру, для которых мы были и будем «чужими навсегда».
18:06 13.12.2018
Триумфатор Валерий Брюсов, как любой поэт переходного периода, вернее, конца поэзии, и верил и не верил в богов
Евгений Головин
Еще в XVIII веке поэты не очень заботились о публике и популярности — у каждого поэта был свой круг читателей. Равным образом их не очень заботила «широта кругозора» и научное мировоззрение. Достаточно было знать греческий и латынь, античную классику, риторику и поэтику. Религия и мифология давали достаточно сюжетов для толкований и комментариев. Потом хлынуло человечество со своими бесчисленными подробностями и аксессуарами.
Если мир создан, говоря метафизически, «сверху вниз», от недвижного центра к подвижной периферии, создан из «ничто», его нечего познавать. «Ничто» — просто граница, нейтральная полоса, за которой раскинулся хаос, доступный любой трактовке: он умный и глупый, структурный и текучий, постоянный и случайный, духовный и материальный. До восемнадцатого века «познавать» означало «определять», уточнять место человека в иерархии сотворенного. «Сверху вниз» идет созидающий божественный свет и постепенно рассеивается в ночи и хаосе. «Сверху вниз» идет «сперматический логос», рождая интеллект, душу и тело. Концепция ясная и четкая.
В XVIII веке решительно победил проект «вавилонской башни». Вселенная строится из крохотных кирпичиков — молекул и атомов. Как и почему — непонятно. Уточнение места человека в божественной иерархии сменилось вопросительным знаком — сигнатурой сатаны, пришельца из-за границы «ничто». Этот вечно прожорливый сын хаоса питается ответами. Сытый, он отдыхает, потом принимается за дело с новой энергией. Его культ требует неустанного, бесконечного поклонения.
Разрушительное начало хаоса в образе ослицы следует за Окносом в античном Аиде. Окнос бредет по берегу болота, сплетая грубый канат из тростника, — ослица расплетает его зубами.
Вместе с активизацией человеческой деятельности растет сознание бессмысленности оной. В неудержимом центробежном стремлении человек преодолел «ни шагу далее» римского бога Термина. Почему нельзя преодолевать эту границу?
В данном случае под «человеком» имеется в виду участник общего рационального плана, который называется прогрессом, эволюцией, поступательным движением и прочее. Валерий Брюсов воспел такого участника:
Молодой моряк вселенной, Мира древний дровосек. Неуклонный, неизменный, Будь прославлен, Человек!
До известной степени, в силу общего пространства и времени, каждый из нас — участник такого плана. Но душа остается индивидуальной, ее задача — выбор своего пути независимо от общего маршрута. И этому ее учит искусство поэзии, каждое стихотворение должно быть самостоятельным усилием души. Немецкий поэт XVII века Гофман фон Гофмансвальдау писал: «Душа, учись смотреть выше горизонтов этого мира!» Мы рождаемся одинокими и умираем одинокими, у нас нет оснований некритически усваивать мировоззрение окружающего коллектива, жить заимствованной жизнью, растворяться в кислотной среде какого-либо авторитета, принимать предложенные максимы, пусть даже предлагателя зовут Платоном или Ницше. «Жизнь самого близкого человека для нас — не более чем мимолетное облачко», — сказал Ортега-и-Гассет. Если нас трогает подобное выражение и вызывает молчаливые комментарии, рожденные воспоминаниями и ассоциациями радикального одиночества, — значит, мы слышим и чувствуем интуиции нашей души. Это необходимо для воспитания и сохранения от пагубного влияния чужих мнений — личных или групповых — чужих идеологий, чужих занятий. Нельзя смешиваться с внешним миром. Между ним и нами, как между ним и хаосом, должна пролегать полоса ничто, дистанция, нейтральная зона.
Слово «должен» весьма подозрительно нашей душе, которая, в сущности, никому ничего не должна, вернее говоря, сама выбирает свои долги. Хорошо рассуждать о «нейтральной зоне» между нами и миром, но есть моменты, когда держать такую зону чрезвычайно трудно. Душа, как правило, амбивалентна, и любовь, или точнее, поиск нашего двойника, зачастую приводит к мучительным страданиям. Мы способны много лет искать во внешнем мире «родственную душу», пока не убедимся в лихорадке терзаний: наша муза, идеал, идея, герой пребывают где-то…там, за гранью чувственного постижения, в пространствах фанетии или фантазии. (Имеются в виду понятия орфической теологии, атмосфера, необходимая для проявления и деятельности первичных богов — Фанеса и Эроса). Это поиск наудачу, в полном неведении и полной неопределенности, где «я» и «ты» меняются местами, совпадают, пропадают. Этот поиск, несомненно, увлекал Валерия Брюсова:
Близь медлительного Нила, там, где озеро Мерида, в царстве пламенного Ра. Ты давно меня любила, как Озириса Изида, друг, царица и сестра.
В его поэзии сразу поражает «аполлонизм»: даже в сверхдалеком прошлом контуры ясны и рельефны, никаких теней и размытых пятен. Здесь трудно говорить о «поиске наудачу». Последнее чуждо автору, который всегда ощущал в себе нечто триумфальное, нечто от вождя, лидера. Не его вина, что он жил в эпоху эмоциональной скудости и банальности. Смерть — удел рабов и вообще людей низменных, он, поэт, был в Египте, по меньшей мере, фараоном:
Разве ты в сиянье бала, легкий стан склонив мне в руки, через завесу времен Не расслышала кимвала, не постигла гимнов звуки и толпы ответный стон?…
Категоричность высказывания пренебрегает проблематичностью «вечного возвращения». Смерть великих — не более чем «долгий сон», задача толпы — ловить молнии великих, вторить победному гимну, толпа — фанетия, фантазия, фон. В этом нет ничего уничижительного, это музыкальная или живописная техника: соло нуждается в хоре, молния ищет ночи. Еще вопрос кто главнее, кто кого порождает: солнце небо или небо солнце.
Но задача лидера не из легких — ему необходимо учитывать мельчайшие особенности фона. В поэзии — это безупречное владение стихом. Надо, чтобы стих свободно открывал глаза и уши и сразу овладевал вниманием, надо, чтобы стих был… повелителен. Ассирийский царь Ассаргадон говорит непринужденно и высокоутверждающе:
Едва я принял власть, на нас восстал Сидон, Сидон я ниспроверг и камни бросил в море!
Виртуозное владение формой сонета, вольное дыхание строки. Это не дается кропотливым перебором гласных и согласных, хотя Валерий Брюсов-учитель очень поощрял подобное занятие, здесь надо унисонно соединяться с собственными строками:
Кто превзойдет меня? Кто будет равен мне?! Деянья всех людей, как тень в безумном сне, Мечта о подвигах, как детская забава…
Разговоры о почитании бога Термина, о non plus ultra не для Валерия Брюсова, ничто и хаос не препятствие для него. Пусть коварная ночь проницает своим колким взглядом, он способен повторить слова Ницше: «Вперед, мое сердце, и не спрашивай, почему!» Он любил толпу любовью лидера, как фон, в широком смысле, для активности лидера:
Прекрасен, в мощи грозной власти, Восточный царь Ассаргадон, И океан народной страсти, В щепы дробящий утлый трон!
Народ, толпа, масса, человеческие конгломераты — все это дышит бешеной, непреодолимой энергией. Умный капитан, умный король понимают: когда хор становится соло, возмущаться нечего — сила хора превосходит умение лидера. Толпа, хор, вулкан, рев урагана — титанические стихии, перед ними можно только преклоняться. Но всегда был у Валерия Брюсова враг, с которым бороться нельзя: обыватель, умеренный, сторонник конституционной монархии, «довольный»:
Довольство ваше — радость стада, Нашедшего клочок травы. Быть сытым — больше вам не надо, Есть жвачка — и довольны вы!
Это истинная чума, пришедшая с XIX веком. И самое главное, поэт чувствовал, что чума коснулась и его:
На этих всех, довольных малым, Вы, дети пламенного дня, Восстаньте смерчем, смертным шквалом, Крушите жизнь — и с ней меня!
Почему? Потому что Брюсов-человек жил жизнью «довольных». Он отличался дисциплинированностью, работоспособностью, ответственностью, чувством долга, — словом, буржуазными добродетелями, растворяющими героизм в рутине. Но разве он виноват? Если да, то только в том, что ему не хватило смелости и безумия дон Кихота. Разве в буржуазную эпоху возможна поэзия? Разве среди кафе-шантанов и канканов возможны сакральные танцы — пэан и пиррихий? Более чем за полвека до него Гёльдерлин на собственный вопрос: «Зачем поэты в ничтожное время?» ответил: «Они, как жрецы Диониса, блуждают в туманной ночи.»
Валерий Брюсов только предчувствовал, только боялся, а мы теперь знаем точно: жизнь кончилась, наступила эра фальсификации, бессмысленного становления. Мы теперь улыбаемся провинциальности панорамы, читая начало его поэмы «Конь Блед»:
Мчались омнибусы, кебы и автомобили, Был неисчерпаем яростный людской поток.
Самое начало двадцатого века, рождение большого города в современном смысле. Устрашающее видение, всадник апокалипсиса на минуту произвел эффект, затем люди устремились дальше, продолжая бесконечное кружение по улицам:
Только женщина, пришедшая сюда для сбыта Красоты своей, — в восторге бросилась к коню… …Да еще безумный, убежавший из больницы, Выскочил, растерзанный, пронзительно крича…
В те времена еще бился живой импульс, пусть в блуднице и безумце. Современная толпа «довольных» мертвецов, взбудораженная спровоцированной жизнью, однозначно решила бы: это шоу! и ожидала репортеров, кинооператоров, телевизионщиков. Потом в газетах появилось бы: «Всадник апокалипсиса одобряет шампунь «Золотой век» или что-нибудь в этом роде.
Бытие «довольных» отличается всеобщей транзитностью, вечным становлением чего-то во что-то. Субстантивы утратили стойкость и постоянство. Лампочки зажигаются, когда проходит электричество, «довольный» вздрагивает при движении слов «свобода», «деньги», «интеллект», «государственность», «секс»… и разных прочих существительных. Что такое транзитный субстантив? Когда кого-то громко называют по фамилии, он кричит «я» и тут же забывает, далее равнодушно слушает другую фамилию и другое «я». Так по коллективу скользит блуждающее «я». «Каждый — другой, никто — он сам», — сказал Хайдеггер. Можно ли обозначить застывшего человека «живым», если его подвижная идентификация всегда определяется внешним стимулом? Сомнительно. Всё это, возможно, облегчит нам загадку знаменитых «Грядущих гуннов».
Поэт-провидец, веря в историю и ее циклический ход, наблюдая старение и бессилие европейской цивилизации, призывает варваров:
Где вы, грядущие гунны, Что тучей нависли над миром! Слышу ваш топот чугунный По еще не открытым Памирам.
Варвары — гиксосы, гунны, санкюлоты и прочие «дети пламенного дня» ураганом, лавиной, стихией обрушились на… сферу своего достижения, чтобы
Оживить одряхлевшее тело Волной пылающей крови.
Это сказано в отличных стихах, в отрывистом, торжественном, уверенном дактиле. В остальном — традиционный взгляд европейских историков. Но откуда нам знать, были ли римляне стары, а гунны молоды, и можно ли неотесанность, безграмотность, алчность принимать за молодость? Низшие категории всегда имеют преимущество над высшими — это аксиома. Преимущество в грубой силе, потому что грубости свойственна фанатическая сосредоточенность, а утонченности — широта интересов или распыленность точек зрения.
Бесследно всё сгибнет, быть может, Что ведомо было одним нам, Но вас, кто меня уничтожит, Встречаю приветственным гимном.
Нечто подобное мы прочли в стихотворении «Довольным». Приветствовать собственную гибель даже под ногами хищной орды, опьяненной оголтелым и жадным величием, удовольствие сомнительное, а здесь?
Героическому мировоззрению Валерия Брюсова необходимы оппозиции: доблесть и трусость, солнце и тьма, богатство и бедность. Поэт ненавидит золотую середину, золотую умеренность, «ни то, ни сё», проще говоря. Эпитет «золотой» превратился в собственную пародию. Выражение «золотая середина» употребил отец Робинзона Крузо, наставляя многообещающего сынка в «умении жить», это максима буржуазной эпохи, это комфорт, «ни то, ни сё» между богатством и бедностью. Когда поэт, ожидая грядущих гуннов, вещает:
А мы, мудрецы и поэты, Хранители тайны и веры, Унесем зажженные светы В катакомбы, в пустыни, в пещеры…
…его резонно спросят: как же вы там проживете, в голоде, холоде да разных неудобствах? Резонно, ибо комфорт разлагает и тело, и душу. Каждый новый объект комфорта, о котором день назад еще не подозревали, моментально становится насущным. Если бы в свое время вместо свободы, равенства и братства обещали горячую воду, электричество и телефон, возможно, не было бы террора и прочих ужасов. Качество жизни — бриллиантовое ожерелье либо лохмотья — сменилось количеством, пролонгацией длительности, клочком травы да жвачкой.
В пушкинской «Капитанской дочке» Пугачев рассказывает Петруше Гриневу примечательную сказку: орел, привыкший напиваться живой кровью, живет всего тридцать лет, а ворон, предпочитающий падаль, — триста. По Валерию Брюсову, прав орел, вождь, лидер, романтик… ворон — «довольный». Но любое племя примитивов знает: ради долгожительства надо питаться тухлой рыбой, гнилым мясом, прелыми листьями. Кто преклоняется перед смертью, должен постоянно приобщаться к ней, умолять о милости. К тому же подобная еда утишает жажду жизни: глаза и уши довольствуются скудным пейзажем и монотонным шумом, голод впечатлений — суррогатами «виртуальной» реальности. Так фактически живые превращаются в номинально живых, чему способствуют прогресс, комфорт, электричество. Современный коллектив торжественно провозглашает:
«Мы славим, Прах, Твое Величество, Тебе ведем мы хоровод, Вкруг алтарей из электричества, Вонзивших копья в небосвод!»
Так кто был Валерий Брюсов? Вождь русского символизма, лидер единоверцев? Нет, аниматор или, выражаясь языком Г. Ф.Лавкрафта, реаниматор. Напрасно он старался оживить древнее, ныне обреченное искусство поэзии «волной пылающей крови». Его «довольные», номинально живые, и оказались «грядущими гуннами». Он стал авторитетом, создал поэтическую школу — бесспорно. Его школа постепенно ушла в тень — бесспорно. Но школа в поэзии — понятие также номинальное, существующее ради статистики и школьных учебников. «Поэзия делается всеми, не одним», — справедливо сказал Исидор Дюкасс (Лотреамон). Но когда для поэзии присутствует атмосфера, напоминающая «фанетию» древних. Души, одержимые поэзией, обрушивают лавины, привлекают звезды, будоражат приливы, вздымают толпы, устраивают крестовый поход детей. Они не выпрашивают у смерти пощады, но гибнут на гильотине, как Андре Шенье, или умирают за свободу Греции, как Байрон. Они высекают из вербальной материи огонь, необходимый для жизни души, а не заботятся о технике стиха, дабы доставить транзитное удовольствие нескольким скучающим эстетам. Валерий Брюсов, как любой поэт переходного периода, вернее, конца поэзии, и верил и не верил в богов. Зато на человеческое знание полагался безусловно и максимально старался оное изучить. Поскольку сомнение в божественном бытии входит в это самое знание, Валерий Брюсов пытался его опоэтизировать:
Она в густой траве запряталась ничком, Еще полна любви, уже полна стыдом. Ей слышен трубный звук — то император пленный Выносит варварам регалии Равенны…
Стихотворение называется «Диана» и завершается так: «Богиня умерла. Нет более Дианы». Стихотворению предписан мрачный эпиграф: «Умер великий Пан».
И всё же. Поэзия — язык богов, а не ремесло. Даже если вокруг твердят, что боги умерли, это не имеет никакого отношения к поэту.
18:36 16.12.2018
Миссия МХАТа — быть национальным театром Эдуард Бояков о назначении на должность художественного руководителя МХАТ им. Горького, наследии и развитии
Блог Русского Художественного Союза
С момента назначения Эдуарда Боякова на должность художественного руководителя МХАТ им. Горького прошло всего несколько дней, однако прогнозы и предсказания множатся со скоростью спуска снежной лавины. Ожидания диаметрально противоположны, некоторые из них можно смело назвать фантастическими. «Культура» встретилась с новым главой коллектива, чтобы выяснить, что на самом деле сулит труппе и ее поклонникам ближайшее будущее.
Культура. Вы создали «Золотую маску» — проект колоссальных масштабов, но впоследствии большая часть ваших начинаний носила преимущественно нишевый характер. Что заставило вас снова вернуться к «большой форме»? Бояков. Я отдал «Маске» десять лет и ушел, потому что хотел иного опыта, более герметичного и глубокого. Театр «Практика» был таким же «монастырем», как и МХАТ в последние три десятилетия своей истории. Там была своя этика, свой круг драматургов, режиссеров, художников, исполнителей, перетекавших из спектакля в спектакль. «Пасхальный фестиваль», который мы создавали с Валерием Гергиевым, тоже был хоть и большим проектом, но нишевым, согласен. Нынешнее мое желание вынырнуть из подвала — не просто очередная смена деятельности, но стремление соответствовать духу времени. Сегодня, как никогда прежде, востребовано интегральное универсальное высказывание, адресованное большому количеству людей.
Культура. По некоторым данным, Минкульту предлагались разные варианты решения судьбы МХАТа. Что склонило чашу весов в вашу пользу? Бояков. Да, были и другие, гораздо более радикальные сценарии. Перечислять их не буду, но не подтвердить их существование не могу. Определяющим стало наше уважение к тому курсу, которым следует театр. Одни считают его спасительным, другие — ретроградным или, как минимум, неактуальным, третьи, и мы в том числе, видят в нем и плюсы, и минусы. МХАТ находится в состоянии перехода. Я сознательно не называю это кризисом, поскольку в этом понятии нередко преобладает деструктивное начало, а переход, как правило, полон созидательной энергии. За тридцать лет, которые театр прожил в условиях «монастыря» или, если хотите, осаждённой крепости, он накопил уникальный капитал, который сегодня не просто можно, но должно использовать в новом качестве. Еще несколько лет — и было бы поздно. А сейчас самый подходящий момент для перевода его потенциальной энергии в кинетическую.
Культура. Вы уже начали отсматривать репертуар? Бояков. Каждый день этим занимаюсь. Мхатовские актеры — носители традиции и ее хозяева. Они в ней абсолютно органичны. Спасибо за это Татьяне Васильевне Дорониной. И сценография тут аутентичная: писаные задники, мощные декорации, искусная бутафория. И это сокровище может быть сверхактуально, если его начнут осмысливать новые режиссеры, драматурги, художники, хореографы.
Культура. Конкретные фамилии назвать готовы? Бояков. Думаю, что окончательно с персоналиями мы определимся к концу декабря, а озвучим, вероятно, в начале наступающего года. Я не гарантирую, что у нас все получится так, как задумано. Но если получится, то может произойти та самая встреча полюсов, которая в свое время в истории МХАТа и — шире — в истории нашей культуры уже случалась. Я имею в виду и Серебряный век, и Русские сезоны Дягилева, и эпоху 60-х годов, когда что-то интересное и важное возникало на стыке жанров и языков искусства.
Культура. Тех, кто не на шутку встревожен приходом во МХАТ вашей команды, очень смущает тот факт, что Прилепин — не человек театра. Бояков. А что значит быть человеком театра? Иметь соответствующее образование? Или трудовую книжку, лежащую в отделе кадров? Начнем с того, что Захар миру театра не чужой — спектакли по его книгам идут с большим успехом. Но главное — он остро и тонко чувствует эстетические универсалии, и это делает его фигурой исключительной. Он знает и любит современную литературу, чуток к традициям, разбирается в музыке, кино, телевидении, медийных процессах. А театр — как раз такая платформа, где все жанры и художественные языки сходятся.
Культура. Вступая в должность, вы сказали, что располагаете программой развития МХАТа. Что она собой представляет? Бояков. Систему нескольких каркасов. Первый — это тщательная, глубокая и, не побоюсь этого слова, научная работа по реконструкции наследия. Такая же, как была проделана Сергеем Вихаревым, восстановившим в Мариинском театре «Спящую красавицу» по записям Петипа в аутентичных костюмах, декорациях и, главное, пластике. В репертуаре МХАТа есть «Синяя птица» 1908 года, спектакли, сделанные по режиссерским записям Немировича-Данченко, есть пьесы, чья сценическая жизнь началась именно в этом театре. Причем мы хотим не просто реконструировать спектакли, но объяснять, почему это важно нам сегодняшним для понимания самих себя и своих корней. Сегодня аутентика — одно из самых актуальных направлений в искусстве, возьмите, к примеру, ту же барочную музыку.
Культура. Если вы начинаете с обращения к наследию, значит, определение «академический» из названия театра убирать не собираетесь? Бояков. Буковка А, которую Татьяна Васильевна сохранила в названии, это счастье. Она должна быть. И работа, которую мы затеваем, вернёт ей жизненную энергию.
Культура. Из чего будете строить второй каркас? Бояков. Из великой советской литературы. Деполитизированной, очищенной от конъюнктуры и истерических воплей о том, как хорошо или как плохо было при большевиках. Это огромные, невероятные сокровища. Горький и Платонов, Есенин и Маяковский, Белов и Распутин, Володин и Вампилов. Афиша МХАТа должна быть в первую очередь высказыванием в адрес национальной литературы и драматургии.
Культура. Третьим, по логике, должна стать современная драматургия, верно? Бояков. Без нее театр не построить. Мы должны работать в том числе и как драматургическая лаборатория. В начале 2000-х она стала потихоньку выходить из подвалов, возникло предчувствие — вот-вот новая русская драма вырастет в такой же феномен, каким стала английская драматургия начала 50-х или конца 90-х. Но случился фальстарт — все вернулось в подвалы и на чердаки и неплохо себя там чувствует: есть гранты, фестивали, конкурсы. Энергия развития была потеряна, все ушло в кино, которое сейчас набирает обороты. А вот театр, напротив, теряет. И надо срочно исправлять ситуацию.
Культура. Многие ваши коллеги называют современную драматургию «подростковой» — авторы изливают свою обиду на мир, не встречающий их с распростертыми объятиями. Бояков. Подобное отношение — это своего рода сведение счетов с поколением, которое «сотрет нас с лица Земли». Да, оно инфантильно. Но это во многом наша вина: мы, кому сейчас пятьдесят, были так увлечены сменой социально-экономического строя, что упустили своих детей, которым сейчас около тридцати. Чем винить их, может, лучше попробовать пойти им навстречу? Для этих драматургов нужны новые молодые режиссеры, которые будут говорить с ними на одном языке, и это язык междисциплинарных практик. Создание междисциплинарного центра будет четвертым каркасом. МХАТ должен определять моду не только на драматургию, но и на театральные технологии, музыку, дизайн, литературу.
Культура. Судя по всему, во МХАТ придет совершенно новая публика? Бояков. Бороться за публику, заполняющую бары на «Красном Октябре» в пятницу и субботу, не является моей стратегической задачей. Она, я надеюсь, сама придёт. Важно сохранить зрителя, который десятилетиями ходил сюда, но дать ему возможность преодолеть трагический поколенческий разрыв, когда у «отцов и детей» — свои телеканалы, радиостанции, газеты и полки в книжных шкафах. И если прав Вольтер, утверждавший, что нация собирается в партере, то здесь должны присутствовать не только представители разных социальных сред, но и разных возрастов. Театр у нас получится только в том случае, если старшим будет интересно смотреть спектакль про двадцатилетних, и наоборот. Необходима тонкая, камертонной точности настройка поколений друг на друга. Этот театр не имеет права быть нишевым. Миссия МХАТа — быть национальным театром. К этому и будет стремиться.
Фото: Алексей Даничев/РИА Новости
18:57 18.12.2018
Пушкин в ЦДЛ. Часть I отверзлись вещие зеницы…
Владимир Бушин
Четвертого декабря в Москве состоялся пленум Союза писателей России, посвященный шестидесятилетию его создания. Он состоял из двух частей: было утреннее деловое заседание, прошедшее в помещении Союза на Комсомольском проспекте, 13, и вечернее, которое правильнее назвать тожественным вечером - в Клубе писателей на Большой Никитской.
Пленум предваряло весьма знаменательное деяние по почину председателя Союза Николая Федоровича Иванова: на территории шолоховского Музея-заповедника в станице Вешенской силами Союза незадолго до юбилея был разбит большой фруктовый сад: посадили 60 яблонь и 35 груш. Яблони — это юбилей Союза, а вместе с грушами 95 деревьев — это в честь юбилея Ростовской писательской организации. Прекрасно! Саженцы лучших зимостойких сортов нам подарил Федеральный научный Центр имени Мичурина. Там оказалось немало щедрых почитателей русской литературы. Уж какое им спасибо! Вот лет через пять взглянул бы на встающий сад Михаил Александрович, послушал бы шелест его молодой листвы… Да еще если бы в компании с Григорием и Аксиньей, Макаром Нагульным и дедом Щукарем, Давыдовым да бедовой Лушкой…
А съехались писатели в столицу со всех концов страны от Камчатки до Калининграда. Сейчас в Союзе больше 8 тысяч членов. Что ж, для 145-миллионной страны это не так уж и много, хотя во всем Советском Союзе, во всех вместе 15 его республиках «инженеров человеческих душ» было поменьше, и были они покрупней: Горький, Толстой, Леонов, Смеляков, Исаковский, Твардовский, Бондарев… Но вот что особенно печально и тревожно: среди этих 8 тысяч насчитывается писателей до 35 лет, т. е. ровесников Лермонтова, Есенина и Шолохова, уже написавшего «Тихий Дон», всего 4%. А 96% - ровесники или уже старше Пушкина! И немало старше Толстого…
Многие делегаты рассказали с трибуны о жизни, о делах в своих отделениях Союза. Немало в их речах было горьких слов о нынешнем трудном положении писателей: о сложности издания книг, о ничтожных тиражах, о мизерных гонораре или о полном отсутствии его, о бытовых неустройствах… Но все-таки не везде так уж худо, кое-где власть поддерживает, помогает. И тут были названы имена высокопоставленных товарищей, думающих о писателях: губернатор Иркутской области Сергей Левченко, коммунист, мэр Новосибирска Анатолий Локоть, тоже коммунист, губернатор Орловской области Андрей Клычков, опять коммунист, губернатор Белгородской области Евгений Савченко, губернатор Ульяновской области Сергей Морозов…
Не так давно был такой случай. Английский актер Сэм Лессер, приехав в Ясную Поляну и все рассмотрев в ней, решил, что это очень подходящее место для создания Шекспировского театра, где ставились бы пьесы английского классика на родном английском языке. Какая многозначащая перекличка двух гениев разных эпох! Какой прекрасный символ дружбы двух великих держав! Мистер Лэссер так загорелся своей идеей английского внедрения в усадьбу Толстого, что согласился работать в этом театре при месячном окладе всего в 25 тысяч рублей. Сотрудница музея с толстовской фамилией Вронская заявила, что все сотрудники с восторгом встретили замысел иноземца. В интернете можно прочесть, что посильное участие в деле приняли наши артисты и режиссеры — Сергей Гармаш, Вениамин Смехов, Ингеборге Дапкунайте, Елизавета Боярская, да тут ещё почему-то и хирург Лео Бокерия…
Да, прекрасный планчик, бесподобный культуртрегерский энтузиазм…. Но вот ведь какая закавыка: Толстой не терпел Шекспира, считал все его пьесы несуразными, фальшивыми. Понятно, что об этом могут не знать Гармаш или Смехов, но ведь, судя по делу, это неведомо и работникам музея! Да едва ли знает и министр культуры Мединский… Конечно, можно представить себе, что разгадку неприязни Толстого дают строки Леонида Мартынова:
Я жил во времена Шекспира,
И видел я его в лицо,
И говорил я про Шекспира,
Что пьесы у него дрянцо.
И что заимствует сюжеты
Он где попало без стыда,
Что грязны у него манжеты
И неопрятна борода…
Но ненавистником Шекспира
Я был лишь только потому,
Что был завистником Шекспира,
И был соперником ему.
Толстой, конечно, соперник Шекспира, но еще и завистник? Вот что угодно думайте, но он его не терпел. Однако нашлись люди, которые хотят, чтобы близ родного дома Льва Николаевича и над его могилой на английском языке звучал бы совершенно нетерпимый им соперник… Я тогда написал в главную тульскую газету письмо в защиту вкуса и покоя нашего гения. В страхе мне даже не ответили. Статью напечатала «Завтра». Но не помню я, чтобы кто-нибудь из нынешних верноподданных Толстых, которых мы то и дело видим на экранах телевизоров, выступили в защиту своего великого прародителя. Как можно-с? Не случатся ли международные осложнения… А княгиня Марья Алексевна, что в Кремле? Не знаю, как и почему, но до сих пор англизация Ясной Поляны, слава тебе, Господи, не состоялась.
Но вернемся к пленуму… Для своих друзей и помощников среди губернаторов писатели учредили почетные звания, а их представителям были вручены памятные статуэтки выдающихся сынов России. Все это очень хорошо, но и тут закавыка: вручали статуэтку и Петра Столыпина, главы правительства при последнем царе Николае. Как было не подумать: а что об этой наградной статуэтке сказал бы тот же самый наш яснополянский коллега? Ведь он вот как адресовался Столыпину: «Пишу вам об очень жалком человеке, самом жалком из всех, что знаю теперь в России… Человек этот — вы сами. Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность… Вас каждую минуту хотят и могут убить, потому что уже по теперешней вашей деятельности вы уже заслужили ту славу, при которой всегда, пока будет история, имя ваше будет повторяться как образец жестокости и лжи… Вместо умиротворения вы до последней степени напряжения доводите озлобление людей всеми этими ужасами произвола, казней, тюрем, ссылок…»
Вас могут убить… Как в воду глядел: ведь убили…
Можно понять нынешнюю власть, правительство, члены которого на свои кровные трудовые отгрохали памятник вешателю: им Столыпин родня, он их учитель. Но писателям-то к лицу ли христосоваться с вешателем русского народа? Да уж хотя бы тем из них, которые сейчас на пленуме получили медали Лермонтова. Ведь это он бросил в лицо столыпиным своего времени:
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, гения и славы палачи!..
Ну, как же так -Шолохов и Солженицын, Лермонтов и Столыпин, Локоть и Савченко! Тогда уж еще и Пушкин да Чубайс, Достоевский да Жириновский? Надо выбирать…
Но — дальше! На пленуме был начат обмен членских билетов, надо же разобраться с этими тысячами «пишущих единиц». Первые билеты были вручены писателям-фронтовикам Юрию Бондареву и Владимиру Бушину. Юрий Васильевич, к сожалению, не смог прийти на пленум, билет приняла его дочь Елена Юрьевна. А В. Бушин после вручения ему билета выступил у микрофона.
08:51 19.12.2018
andrey. kaydash (Sverus1988) писал (а) в ответ на :
> Развитие культуры
Я обращу свой взор на внутри российскую культурную среду, точнее — московскую. Не знаю, как кому, а меня тошнит от того, что творится на концертных площадках телевидения. Допустим, включаю каждый вечер в пятницу телеканал «Россия 1» — и вижу концерт все с неизменным, уже в течении десятилетий составом российских «звезд». Не буду конкретно называть фамилии. У меня сразу возникает ощущение, что я открыл крышку бака с пищевыми отходами — такие льются оттуда ароматы. Я тут же переключаю телеканал, поскорее закрываю эту крышку бака… Бездари, весь талант, которых, состоит в их умении обезьянничать и кривляться. Ничего не могут, только по-обезьянни что-то, у кого-то передирать: «Вы нам — покажите, а мы собезьянничаем».
Самое странное — им за это платят и платят не мало, многие — долларовые миллионеры. Никогда не поверю, что заработали своими «талантами», однозначно — их просто содержат, кому-то нужны эти бездари с их искусством. А деньги все идут и идут туда, лучше бы эти средства направили на помощь Донбассу. Москва, похоже, безгранична в своей способности швыряться деньгами, в то время, когда большая часть населения России несет унылое, серое, очень ограниченное экономическое, даже полуголодное существование. Вот такая культура.
13:06 21.12.2018
Зигзаги русского праведничества читая Лескова, словно плывешь по реке с многочисленными, увлекающими вглубь водоворотами, глубина которых задается или определяется не столько какими-то особенными поворотами сюжета, сколько, главным образом, неожиданными закоулками причудливого русского характера
Виталий Яровой
История русской литературы и русской общественной мысли непредставима без Николая Лескова — своеобразнейшего, как никто другой владевшего всеми оттенками родной речи писателя, неподражаемого стилиста и парадоксального, сродни собственным героям, человека.
Однако мы будем говорить не о тонкостях его стиля, не о прихотливых изгибах его писательской и человеческой судьбы, и даже очень мало о его книгах, но ограничимся всего лишь одним аспектом. Мы поговорим о лесковских праведниках и попробуем рассмотреть это понятие в том смысле, в каковом понимал его сам писатель.
Понимание это напрямую связано как с непостижимостью русского характера на внешнем уровне, так и с его глубиной, в которую Лесков постоянно погружался.
Это погружение, которое порождало глубочайшие лесковские прозрения, может объяснить, вместе с тем, величайшие их смущения для читателя, который может хотя бы в какой-то мере понять, например, личность Несмертельного Голована, едва ли не всю сознательную жизнь чисто живущего в одном доме с женщиной, которую он любит, да при этом еще из жалости к ней укрывающего и сужающего деньгами тайно живущего в одном с ними городе ее дезертира-мужа; или историю некрещеного малоросса, воспитанного баптистом и ставшего любимым народом, не в пример корыстолюбивым его собратьям, настоятелем православного храма. Но вот история Павлина из одноименной повести, объявившего себя погибшим для того, чтобы помочь своей молодой жене обвенчаться с соблазнившем ее молодым бездельником, да к тому же государственном преступником — уж этот сюжетец наверняка способен повергнуть простодушно настроенного и рутинно мыслящего православного в немалое недоумение, если не повергнуть в оторопь.
Вообще, читая Лескова, словно плывешь по реке с многочисленными, увлекающими вглубь водоворотами, глубина которых задается или определяется не столько какими-то особенными поворотами сюжета, сколько, главным образом, неожиданными закоулками причудливого русского характера.
Именно по причине глубочайшего знания всех его закоулков, опыт праведников Лескова и привлекателен, и достоин примера — хотя и не всегда. Ведь дело том, что в русской православной жизни даже внутри церкви как общественного института, в котором столь много не устраивало Лескова, есть звание гораздо выше, которого Лесков не брал в расчет. Звание это — звание святого, явным образом прошедшее мимо внимания писателя.
Лескова, похоже, не слишком занимали внутренние изменения человека на его пути к Богу (он их и не изображает в своих произведениях, а если и изображает, то крайне редко) — его больше интересует так сказать стабильная (и врожденная, между прочим) праведность, выражающаяся не только в служении ближним, но и в обстоятельствах общественных — в государственной, например, службе, что видно на примере героя повести «Однодум» — эксцентричного, но и цельного, сродни ветхозаветным праведникам, городничего. Превращение же грешного человека через покаяние в святого остается вне сознания Лескова. Вообще даже и сам термин святость, кажется ни разу не фигурирует в его произведениях.
Характерно, что в очерке «Инженеры — бессребреники», который входит, между прочим, в цикл произведений, так и названый — «Праведники», очень мало места занимает образ инженера Дмитрия Брянчанинова, будущего святителя Игнатия, епископа Кавказского, равно как и его сподвижника будущего монаха Михаила Чихачева, по всему долженствующих занять по своей значимости главное место. Но — нет, Лесков ограничивается недостоверными сведениями о событиях их жизни (признаваясь, впрочем, в их недостоверности — и тут же, в сносках, приводит и достоверные).
Этот чрезвычайно странный прием, дурача читателей, он будет применять и в дальнейшем — и исключительно именно к святым, например, приводя анекдотические случаи из жизни святителя Филарета Московского — и приводя именно как достоверные происшествия, а не как анекдот, отобразивший их в гротесковой форме.
Но вернемся к «Инженерам- бессребреникам», где, в отличии от беглого очерка жизни и деятельности святителя Игнатия и иеродиакона Михаила, отнесенных автором в ряд других праведников, чрезвычайно подробно описаны все перипетии деятельности третьего героя — поставившего своей целью честное служение на государственной службе инженера Николая Федоровича Фермора, вследствие неумения приспособиться к ставшими привычными для других неформальным обстоятельствам вскоре сошедшего с ума, а затем и покончившего с собой.
В подобных вопросах и самого Лескова, похоже, зачастую подводил излишний его темперамент общественного деятеля. Он пытался выполнить заведомо невыполнимую задачу — соединить церковь земную, как один из общественных, так сказать, институтов, с небесной ее сущностью; но, не находя в современной ему общенародной и бытовой церковной жизни этого совмещения, проникаясь естественным отвращением к уродствам современного ему церковного быта, в запальчивости уходил в сторону, зачастую очень далеко даже и от самого православия, пытаясь увидеть это совмещение то в протестантизме (в частности в квакерстве, как в повести «Юдоль»), то вообще в отколовшихся от него осколках, вроде симпатичной ему штунды, представители которой очень привлекательно выведены в ряде его произведений (например, в том же «Некрещёном попе»).
И, что самое рискованное, ни писатель, ни его герои не желали бы даже и до смерти мириться ни с бесчинствами, творящимися в церкви, ни с беззакониями, как сетью опутавшими как русскую жизнь на уровне быта, так и многочисленные ее общественные институты. С ними и невозможно мириться; но страшно то, что свой гнев лесковские праведники направляют не только на само беззаконие, но и на людей, творящих его.
Что уж говорить, если даже многоопытный соборный протоиерей Савелий Туберозов, восстав однажды против этих несправедливостей и бесчинств, идет до конца в своем бунте — и доходит до того, что не раскаивается в этом даже и в предсмертной исповеди и едва не умирает в состоянии не прощения и в не утихающем и не отпускающем гневе:
«Отец Захария, склонясь к изголовью Туберозова, принимал на ухо его последнее предсмертное покаяние. Но что это значит?.. Какой это грех был на совести старца Савелия, что отец Бенефатов вдруг весь так заволновался? Он как будто даже забыл, что совершает некое таинство, не допускающее никаких свидетелей и громко требовал, чтоб отец Савелий кому-то и что-то простил. Перед чем это так непреклонен у гроба Савелий?
— Будь мирен! Будь мирен! Прости! Прости! — настаивал кротко, но твердо Захария. — Коль не простишь, я не разрешу тебя…
— Богом живым, пока жив ты, молю… — голосно вскрикнул Захария и остановился, не докончив речи.
Умирающий судорожно привстал и снова упал, потом выправил руку, чтобы положить на себя крест и, благословясь, с большим усилием и расстановкой произнес:
— Как христианин я… прощаю им мое пред всеми поругание, но за то, что букву мертвую блюли… они здесь… Божие живое дело губят…
Торжественность минуты все становилась строже: у Савелия щелкнуло в горле, и он продолжал, как будто в бреду:
— Ту скорбь я к престолу… Владыки царей… положу и сам в том свидетелем стану…
Савелий нахмурился, вздохнул и прошептал: „благо мне есть, яко смирил мя еси“ и вслед за тем неожиданно твердым голосом договорил:
— По суду любящих Имя Твое просвети невежд и просвети слепому и развращенному роду его жестокосердие.
Захария с улыбкой духовного блаженства взглянул на небо и осенил лицо Савелия крестом».
Туберозов все таки находит в себе силы разграничить зло с делающими его и заочно примириться с ними; но и перед другими праведниками Лескова то и дело встает эта же дилемма: жить ли, мирясь с бесчестием, зачастую творящимся в Божьем храме, коим, по существу, является не только Церковь, но и весь Божий мир с неведомыми до поры человеку промыслительными ходами, или восстать против него — и в этом восстании уже по чисто русской привычке идти до конца в своем неприятии искажений и неправд, словно сетью опутавших церковь и смущающих каждого, кто их не приемлет?
Но если это так, то может ли восставший полагаться на свою собственную правду, тем более, если она видится ему правдой не простой, а Божьей?
Да никак нельзя.
Что до меня, то самым опасным — опаснее даже столь ненавидимого Лесковым типа русского лицемера, мне представляется тип русского правдолюбца, значительно выродившегося, правда, по сравнению с лесковским, но, несомненно, дожившего и до наших дней, носящего в себе черты с одной стороны вроде бы привлекательные, но с другой — бестолковости и занудства, который всей душою жаждет правды, однако не понимает, как и где ее искать. Что чутко было подмечено Василием Шукшиным, выведшего длинную череду персонажей, заряженных пытливым, без нужного понятия, характером, зачастую представляющим опасность для самих себя и смущение для окружающих.
Дело ведь еще в том, что вопросы, которыми они сами себя озадачивают, наверно, вообще неподъемны ни для кого из людей.
Шукшин это осознавал, но вот осознавал ли Лесков?
Наверное, осознавал; вот почему, в частности, вопрос русского индивидуального праведничества у Лескова не существует обособленно — он зачастую сопрягается у него с вопросом вольного трактования моральных вопросов в социальной сфере. Поэтому, размышляя о попытках разрешения этих и подобных проблем Лесковым, ввиду их противоречивости самому читателю чрезвычайно трудно ему противостоять, не разделить его позицию и самому не впасть в искушение
Отсюда еще один парадокс, связанный с деятельностью (и не только литературной) Лескова: он, крайне отрицательно воспринимавший разнобежные и антицентристские силы, вносящие хаос в жизнь России (за что на долгие годы был даже подвергнут обструкции со стороны так называемых прогрессивных деятелей) своими поздними произведениями как раз и содействовал развитию сходных движений, хотя и с противоположной стороны.
Ведь и главный смысл христианства виделся Лескову, как уже говорилось, прежде всего в исполнении социального делания во благо ближних. По этой причине, наверно, он не жаловал привычное русское благочестие, отнюдь не считающее этот вопрос главным
«Дом был, разумеется, благочестивый, — с иронией пишет он об одном купеческом семействе в одном из своих очерков, — где утром молились, целый день теснили и обирали людей, а потом вечером опять молились»
И — в продолжение предыдущего (и с тем же ехидством) — в эпизоде приложения к мощам:
«…с одной стороны одно стеснение, в виде жандарма с белой рукавицею или казака с плетью (их тоже пришло к открытию мощей множество), а с другой — еще опаснее, что задавит сам православный народушко, который волновался, как океан. Уже и были „разы“, даже во множестве, и вчера, и сегодня. Шарахнутся где-нибудь добрые христиане от взмаха казачьей нагайки целою стеною в пять, в шесть сот человек, и как попрут да поналяжут стеной дружненько, так из середины только стон да пах пойдет, а потом, по освобождении, много видано женского уха в серьгах рваного и персты из-под колец верчены, а две-три души и совсем Богу представились».
Вполне естественно, что лесковский праведник, предпочитающий делание во благо ближних, но в одиночку, почти всегда выпадает из рамок привычного благочестия и оказывается где-то в стороне от основной массы верующего русского народа — так как, например, Несмертельный Голован, который, по мнению окружающих, «казался сумнительным в вере». И если довести эту мысль до крайности, то может оказаться, что, по Лескову, сознание русского человека шире русской православной веры (вспомним в этой связи Достоевского с его: широк русский человек, надо бы его сузить), в особенности обстоятельств того времени, рамками которого его, промыслом Божьим, пытались ограничить.
У Лескова же чистота восприятия Бога неизбежно связывается еще и с отдалением, или, если мягче, с некоторым дистанцированием от оснований заложенной Им, однако со временем деградировавшей, по мнению писателя, Церкви. Посему он ищет Христа и в штунде, и в квакерстве, и в толстовстве, и даже в язычестве («На краю света»).
По Лескову, православная церковь — такая, какой она сложилась к его времени — это как раз неполнота даже во нравственном, не говоря уж о мистическом ее смысле; и Лесков, похоже, даже внутри себя постепенно перестает различать эти категории, с ним происходит то же, что и с фанатиками старообрядчества, которые, искренно радея о чистоте благочестия, незаметно подменили его своими представлениями о нем.
Несколько огрубляя, можно сказать, что, по предсмертным взглядам Лескова, в целях постижения сути православия неизбежен отход от формальностей, порожденных им. И действительно, многие из его героев, иной раз весьма глубоко рассуждающие на тему внутреннего усовершенствования и в бытовом делании являющиеся нравственным примером для окружающих, зачастую избегают хождения в церковь, и по обыденным меркам являются неисправимыми еретиками. Тем не менее, в целях извлечения поучения и пользы, читателю Лескова важно уловить ту грань, на которой ему можно и должно остановиться.
Самим Лесковым, как известно, грань эта в конечном счете была утеряна — в своих поисках сокровенной сути христианства он дошел до таких нежелательных приделов, где уже его попросту несло и не было никакой возможности самостоятельно остановиться. Однако осуждать его за это я считаю себя не вправе. Да и, если бы даже имел такое право — не хотел бы.
09:23 26.12.2018
«Есть музыка над нами» Русская песня — как очистительный огонь, сквозь который пролетает человек, освобождаясь от окалины, ржавчины, неверия
Александр Проханов
Друг моей семьи, монахиня Боголюбского монастыря мать Мария, прислала мне видеоролик, чтобы я изумился, как, по-видимому, и она была изумлена. Этот ролик снят в современной Германии. Гигантские концертные залы, полные людей, в том числе и молодых немцев. На сцене немка поёт на русском языке, с акцентом, русские народные и советские песни. Зал в восторге: неистовствует, плачет. Это немцы, которых после 1945 года многократно закатывали в асфальт, иссекали скальпелем из них всё, что их связывало с немецкими высями и глубинами. И не только с Зигфридом, с валькириями и с «Золотом Рейна», но и с Бетховеном, Вагнером, Ницше, с великой немецкой мистикой, родившей Дюрера и готический собор в Кёльне. Иссекали таинственный безбрежный германский гений. И немцы, слушая русские и советские песни, просыпались, над ними опять открывались небеса, они чувствовали себя вновь полноценным народом, готовым к историческому творчеству. Таково фантастическое действие русских песен, которые были даны великому народу в его трудах, победах и молениях.
Сегодня русское сознание запечатано. На него лили свинец, битум, расплавленный асфальт. Оно омертвело, поражённое чудовищной и пошлой какофонией современной музыки, разбрызгивающей с эстрады ядовитую слизь. Но иногда темницы, в которые заключено русское сознание, размыкают свои двери. Русская музыка, русская песня, как лазерный луч, прожигает бетонные стены, и душа вылетает на свет, вновь устремляется к небу. Мы помним концерты Дмитрия Хворостовского, который пел русские народные песни и песни великой войны. Зал плакал, молился, смотрел на Хворостовского, как на своего спасителя.
Мне посчастливилось петь в хоре, исполняющем народные песни. Когда-то с друзьями я бродил по деревням на Смоленщине, в Каргополе, в Заонежье, собирал сохранившиеся там народные песни. Их своими вялыми блёклыми голосами пели старухи. Русская песня в деревнях чуть теплилась, догорала. Мы привозили эти песни в Москву, усаживались за столом и пели с вечера до утра. И в этом протяжном долгом пении наступал момент, когда ты утрачивал плоть. Кончалось пространство и время. Душа, освобожденная от бремени земной жизни, от страхов, от грехов и пороков, устремлялась в небеса и там, в лазури, сливалась с другими душами. И это слияние было восхитительным, словно все мы вновь, обнявшись, попадали на нашу далёкую духовную родину, где нет зла, насилия, нет смерти, а только одна любовь. Блажен тот, кто пел в народном хоре и испытал восхитительные мгновения. Русская песня — как очистительный огонь, сквозь который пролетает человек, освобождаясь от окалины, ржавчины, неверия. Русские песни, о чём бы в них ни пелось: о свадьбах, об удалых разбойниках, о солдатских походах, о нежности и любви, — все песни поют о бессмертии, о победе над смертью, о божественной русской мечте.
Сталин после страшной войны, среди горя и не осевших могил распорядился создавать по всей стране хоры. Северный хор, Уральский, Омский, Воронежский, Кубанский казачий — они расцветали в разорённой стране, как цветы, и люди вдыхали их дивные ароматы.
Сегодня молодёжь увлечена рэпом. Огненный ядовитый рэп, хрипящий матом, исполненный наркотического безумия, собирает стадионы. В каждой подворотне беспризорная молодёжь устраивает рэп-батлы. Рэп-культура — это протест против мерзкой эстрады. Против пошлости, против шуточек Петросяна, кривляний Галкина, колготок Аллы Пугачёвой, всех этих опостылевших Лолит. Рэп сжигает эстраду, но вместе с ней сжигает и всю остальную культуру, а также политические константы, на которых держится государство. Рэп — это кратер разрушенного четвёртого блока в Чернобыле, из которого движется ядовитая смертоносная магма. Её не забросать с вертолёта свинцовыми чушками. Свинец плавится и сам превращается в яд.
Пусть в кадетских корпусах, в начальных школах, даже в детских садах звучат хоры, исполняющие русские народные песни, песни победного советского шествия. Эти божественные мелодии и победные ритмы соединят молодую душу с безбрежным океаном русской силы, молодечества, красоты. Ибо в каждом человеке, в каждом ребёнке живут коды, делающие его русским: коды русских полей и ручьёв, русских снегопадов и весенних цветов, коды русских побед и нескончаемых великих трудов, которыми мы создавали и продолжаем созидать нашу любимую Родину.
«Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит.
Но видит Бог, есть музыка над нами…»
16:52 04.01.2019
Гений русской самодостаточности в сознании русского человека Прутков — фигура вроде Деда Мороза: яркое, громогласное, праздничное — но и не совсем реальное
Виталий Яровой
В сознании русского человека Козьма Петрович Прутков — фигура вроде Деда Мороза (или — Ивана Андреевича Крылова, но об этом сходстве — позже): нечто яркое, громогласное, праздничное — но и не совсем реальное. К такому восприятию он, конечно, дает некоторые поводы — чего стоит всем, как надеюсь, известный факт из ряда вон выходящего его рождения не в младенческом, как-то обычно бывает, а в довольно таки зрелом возрасте — при содействии трех или четырех отцов, являющихся, одновременно, в некотором смысле, и его сыновьями.
И все же…
Как ни странно, более реальным человеком может предстать Козьма Петрович в глазах иностранцев, которым он должен быть симпатичен не меньше, а, может, и, в некотором смысле, даже больше, чем нам. И вот по какой причине: в Козьме Петровиче выразилось, помимо прочего, желание упорядочить малоподдающуюся порядку русскую натуру, заключить ее в некий четко очерченный контур с очень важным внутренним содержимым, но при этом придав всей этой конструкции, по чисто внешним приметам, комически-юмористический вид (последнее должно быть в особенности близко англичанам). Что, на мой взгляд, более чем удалось — настолько, что эти чисто внешние приметы не очень сведущими в подобных фокусах людьми стали приниматься за внутреннее содержимое.
Вот этот-то аспект, вернее — две его стороны: статичную завершенность внешней формы и текучее внутреннее содержимое чисто интуитивно и, хотя и не в полной мере, но все же может оценить западный интеллектуал, поклонник Достоевского, например, находящийся в плену его не очень внятной теории о загадочной непостижимости русской души. Ибо, развенчивая ее с явной и недвусмысленной ясностью, монументальной своей особой Козьма Петрович одновременно ее же и подтверждает. Чем может озадачить, поразить и смутить, если попросту не повергнуть в оторопь нашего гипотетического западного интеллектуала своей проступившей сквозь первый, поверхностный слой и так и вроде бы начисто уничтоженной сложностью, равно как и следующим слоем загадочности, весьма отличной от загадочности Достоевского — хотя последний, если кто не знает, и сам находился под изрядным влиянием своего коллеги и современника. Свидетельство тому — его стихотворные экспромты, но также и многие прозаические пассажи.
Кстати, то, на объяснения чего я потратил столько слов, сумел уловить корреспондент одной из американских газет, эпизодически промелькнувший в популярном фантастическом романе советского графа Алексея Толстого, отметивший в характере большей части русских людей вот какое с трудом поддающееся осмыслению западными мозгами качество: «Отсутствие в глазах определённости, неустойчивость, то насмешливость, то безумная решительность, и, наконец, непонятное выражение превосходства».
Но одно дело интеллектуалы-иностранцы, а другое дело — простой русский человек, знающий предмет их изучения, что называется, не понаслышке, а посему чувствующий себя в произведениях Козьмы Петровича, как рыба в воде и с удовольствием в ней плавающий то брассом, то кролем. И, допускаю, даже отфыркивающийся и пускающий ртом струи от стихийного полноводья испытываемых при этом заплыве чувств.
Скажу больше — тот чисто русский дух, которым веет от произведений Пруткова и мало что понимающим в нем иностранцам может дать гораздо большее понятие о носителе этого духа, то бишь — русском национальном характере, более всего же о позитивной его стороне — гораздо больше, чем, Чехов, Толстой и Достоевский, вместе взятые, причем без всякого там психологизма, тем более — противоречий и душевных бездн, характерных в особенности для последнего из приведенного ряда, который я выстроил, исходя из степени популярности этих имен на Западе — несмотря даже на то, что и сам Козьма Петрович, и составляющие с ним единое целое его многочисленные родственники — это довольно типичный по органическому сочетанию простоты и сложности русский человек послепетровской эпохи со всеми присущими ему как лучшими, исконно русскими, так и худшими, доставшимися от нововведений того же Петра, качествами. И, тем не менее, бунтующая против всех этих заимствований русскость так и прет из него, как говориться, изо всех щелей. Недаром так часто в его произведениях по любому поводу демонстрируется отмеченное толстовским американцем (Смайлс, кажется, его фамилия) превосходство русского над иноземным, зачастую самым неожиданным образом, буквально, как это часто у него бывает, ни с того ни с сего.
Говоря о всем этом, нельзя не припрячь едва ли не единственного по настоящему хоть как-то сопоставимому с Козьмой Петровичем автора. Я имею в виду монументальную, могучую, при том — очень домашнюю, и, главное, не уступающую Козьме Петровичу по славе фигуру баснописца Ивана Андреевича Крылова, в связи с которой снимается очень беспокоящий многих слышавших о Пруткове, но не читавших его, вопрос о некоторой двусмысленности, порожденной как бы не вполне реальным существованием Козьмы Петровича в его чисто человеческой ипостаси. Ибо и не вполне реальная фигура, фамильярно именуемая дедушкой Крыловым, тоже почти начисто заслонила в сознании читателей вполне реального человека Ивана Андреевича Крылова.
Даже внешнее сходство Крылова, никем, если я не ошибаюсь, не подмеченное — правда, не с самим Козьмой Петровичем, но с его не менее даровитым дедом Федотом Кузьмичом, содействует этому тесному родственному соседству. Да и в сознании русских читателей Крылов и Прутков стоят совсем рядом.
Отсюда почти неизбежно возникающий вопрос: а не является ли Прутков в какой-то мере продолжателем Крылова, а то и пародией? В какой-то мере, может быть, и да; однако гораздо точнее было бы сказать, что он — его обратная, неупорядоченная сторона. А понятие упорядоченности (я бы даже сказал — промыслительной, Божественной упорядоченности) крайне важно для Крылова — без нее цельный, плотный, ладно подогнанный в своих элементах мир попросту бы рассыпался на ничем не связанные между собой фрагменты. Что, как может показаться, происходит у Пруткова, строящего свой дом из каких ни попадя подвернувшихся под руку материалов, к времени постройки утративших смысл своего назначения и кой где даже пришедших в ветхость.
Да, в основе творчества Крылова лежит добродушный, всепрощающий юмор, опирающийся на чисто русское понятие о здравом смысле; в творчестве Пруткова — малопонятный другим народам чисто русский абсурд, не считающийся, на первый взгляд, со здравым смыслом и даже категорически его отвергающий, хотя это далеко не так.
Посему нетрудно догадаться, что по подмеченной нами причине его творчество в полной мере вряд ли оценит западный прагматический читатель, приученный различать в жизни только черное и белое и несколько теряющийся при их смешении и появлении в результате какого-то нового колера.
И еще один аспект этой же темы. Читая Пруткова, уже не раз упомянутый иностранец может получить подтверждение (правда, ложное) своего превосходства над русским, которое, как известно, он считает многократно доказанной данностью и не подвергает ни малейшему сомнению. Ибо Козьма Петрович, лепя из многих разнородных деталей свою личность по образу живущего в его представлении поэта, как будто бы нарочито утрирует в нем как раз русские крайности — алогичность, непоследовательность, распирание собственной полноты до каких-то немыслимых, не могущих быть ограниченными какими-либо рамками, пределов.
Впрочем, у него же этот иностранец мог бы найти такого же утрированного до тех же трудноуловимых пределов и своих собственных соотечественников, и самого себя. Например, в одной из глав «Гисторических материалов моего деда», носящую название «Лучше побольше, чем поменьше», где «некий австрийский интендант, не замедлив после Утрехтского мира задать пир пятерым своим соратникам, предварительно наказал майордому своему подать на стол пять килек, по числу ожидаемых. А как один из гостей, более против прочих проворства имеющий, распорядился на свою долю заместо одной двумя кильками, то интендант, усмотрев, что чрез сие храбрейший из соратников Бремзенбург фон Экштадт определенной ему порции вовсе лишился, воскликнул: Государи мои! Кто две кильки взял!»
К слову: не у Крылова, как можно было бы предполагать, а именно у того же Пруткова выражены также и крайности русских представлений о мире и порядке. Я подразумеваю здесь даже не знаменитейший «Проект о введении единомыслия в России», но «Плоды раздумья», где означенное качество воплотило себя в емкой, афористической и исчерпывающей форме. Напомню лишь немногие из них — те, где присутствует глубокий, внушенный Евангелием смысл.
92. Чрезмерный богач, не помогающий бедному, подобен здоровенной кормилице, сосущей с аппетитом собственную грудь у колыбели голодающего дитяти.
93
Магнит показывает на север и на юг; от человека зависит избрать хороший или дурной путь жизни.
94
На чужие ноги лосины не натягивай.
95
Человек раздвоен снизу, а не сверху, — для того, что две опоры надежней одной.
И т.д. Прошу учесть, что я привожу лишь наугад взятые афоризмы, причем взятые с первой открывшейся страницы, а сколько их еще!
Допускаю, что простоватые, на грани наивности афоризмы Пруткова кому-то могут показаться неуклюжими, плоскими, чтоб не сказать больше. Соглашусь: иногда эта простота блестит золотом, иногда она хуже воровства, но даже при зачастую наличествующем у всегда блистательного Козьмы Петровича постоянном балансировании на грани банальности, иногда пошлости, определенной доли скабрезности даже, ему удается сохранить физиономию необыкновенно важную, без всякого намека на какую-либо двусмысленность, которую он не допускал ни в коем случае — ни в афоризмах, ни в каких либо видах своего творчества. Басня «Червяк и Попадья», например — достойный тому пример.
Впрочем, достоинства Козьмы Петровича как прозаика или поэта при всей явной выраженности его дарований в этих областях все-таки не столь очевидны, как его бесспорная гениальность в области драматургии, где его объявляют даже (и не без оснований) предшественником новой абсурдистской драмы, опередившей ее появление едва ли не на сто лет. Но не только поэтому, конечно. Трудно найти в русской драматургии произведение, где с такой исчерпывающей полнотой нашли бы воплощение едва ли не все архитипические особенности русской, да что русской — мировой, как в прутковской мистерии «Сродство мировых сил», в особенности в начальном и финальном монологах главного героя: в них — значительная часть Шекспира, едва ли не весь Пушкин, бесспорно — весь Гете, и многие, многие другие литературные столпы.
И — самое главное: несмотря на комические и даже ернические снижения очень важных для русского самосознания тем и идей, произведения Пруткова совершенно лишены, тем не менее, обычного в таких случаях налета бесовщины, столь характерной для наших дней и от которой в ранних своих вещах были несвободны ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Гоголь, ни многие другие. В случае же Пруткова — случай редчайший! — комический аспект целиком определяется избытком русской игровой веселости, начисто лишенной того разлагающего душу сатанинского или, в лучшем случае, томительно-прелестного элемента, которое, повторюсь, зачастую присуще даже самым высоким образцам как русской, так и мировой словесности. А раз она не бесовская, то почему бы тогда не предположить (а такую попытку я и делаю, но, заметьте, весьма робкую), что она Божественна — в том смысле, в котором о ней не раз говаривал дальний английский родственник и наследник Козьмы Петровича по фамилии Честертон, значительно уступающий, между прочим, ему в глубине. И сродни той, о которой мы получаем понятие, знакомясь с того же свойства парадоксальными и даже комическими эпизодами, довольно часто наличествующими в текстах Житий Святых.
Похоже, заразившись примером героя этих заметок, я здесь, кажется, хватил лишку; однако устранять эту оплошность у меня нет никакого желания. Ибо от многих претендовавших в свое время на бессмертие память совершенно справедливо изгладилась из памяти потомков, а вот Козьма Петрович по-прежнему возвышается над русской нивой, не только литературной, как могучий дуб из его бессмертной мистерии, носящей символическое, если взять в расчет нашу концепцию название; только, в отличие от последнего, не сломанный грозой и не сожженный молнией.
Подписывайтесь на наш канал в Яндекс. Дзен! Нажмите «Подписаться на канал», чтобы читать «Завтра» в ленте «Яндекса»
21:53 10.01.2019
Беседа Андрея Фефелова и Виталия Аверьянова о поэтическом творчестве Как сочетается в одном человеке научный, общественно-политический и художественный поиск. В передаче в полном объеме демонстрируются три клипа на песни В. Аверьянова, в том числе премьера нового клипа «Начальник», вышедшего в декабре 2018 года.
18:06 19.01.2019
Михаил Ножкин: «Время Русь собирать!» беседа в дни 70-летнего юбилея
Владимир Бондаренко
Владимир БОНДАРЕНКО. Михаил Иванович, для начала поздравляю вас от имени всех наших читателей с юбилеем. Дай Бог творческих сил и здоровья еще на долгие годы. На вашем вечере в Колонном зале мне интересны были не только вы, но и всё ваше окружение: космонавты, летчики-испытатели, генеральные конструкторы, разведчики из ГРУ, вся знаменитая советская элита, не политическая, не чиновная, но реальная, творческая, ковавшая мощь нашей державы. И вы для них стали как бы символом того героического созидающего времени. То ли прощальным, то ли надеждой на будущее. Какой символ для вас предпочтительнее, как вы смотрите на будущее России? Михаил НОЖКИН. Конечно, и я, и все мои друзья — родом из Советского Союза, мы его не предавали, не сдавали, мы боролись, как могли. Но, думаю, та мощь, которую заложили и конструктор Непобедимый, и космонавт Аксенов, и хирург Бокерия, и командир «Альфы» генерал Зайцев, не исчезла совсем, она и дает надежду на будущее. Остается дело лишь за политической волей нового руководства. И здесь вижу обнадеживающие реальные шаги. Нет, время России еще не закончилось.
В.Б. Может быть, именно сегодня наступает «время Русь собирать…», как поется в вашей знаменитой песне, время сосредоточиваться. Вы прожили уникальную жизнь, были свидетелем и участником исторических событий. Очевидно, есть о чем вспомнить, чем гордиться? М.Н. Перед вашим приходом перебирал старые фотографии, некоторые из них мне подарили перед юбилеем. Смотрю на свои старые фотографии, и вся жизнь перед глазами. Вот мы в школе, голодные, 1943 год. Мы же с братом из Москвы в эвакуацию не уехали, по Москве ездили машины спасения, собирали всех детишек и иногда даже без согласия родителей вывозили в эвакуацию. Но нам с мамой (отец был на фронте) бабушка сказала: не волнуйтесь, Москву немцу не отдадут. И мы спокойно ей поверили. Месяца два, самых тяжелых, днем прятались дома, а по вечерам, когда машины уже не ездили, выходили гулять. А ведь немцы под Химками были, но народ верил: Москву не сдадут. А это мы с братом приехали в Ржев на 60-летие битвы под Ржевом, где воевал мой отец, потом он попал в плен, был в лагерях смерти Дахау, Бухенвальд, чудом выжил. А это я в роли подполковника Рощина в фильме «Хождение по мукам» иду в атаку. И тут же, рядом со мной, бежит оператор Васильков, снимает меня на бегу. Думаю, это лучшая моя роль в кино. А это фотография из фильма «Одиночное плавание», который вышел на экраны в 1985 году и обошел весь мир. На Западе его сравнивали с американским Рэмбо. Немецкий журнал «Шпигель» поместил большую статью «Русский Рэмбо против Рэмбо американского». Тогда еще нашу страну ценили и уважали. В американском журнале «Плейбой» появился разворот «Десять главных спасителей мира» — о киногероях, спасших в своих фильмах нашу планету. Мой майор Шатохин занял почётное четвертое место после Флоренс Норрис из «Марс атакует», Джеймса Бонда и Гарри Стампера из фильма «Армагеддон». Мне этот журнал подарили как-то на день рождения, я возмущаюсь: мол, подобные порножурналы не читаю, не по адресу подарок. А мне говорит приятель: ты почитай, как они высоко ценят твоего героя майора Шатохина! К сожалению, отечественные герои и спасители мира нашей прессе и кинокритикам не интересны, у нас в моде разрушители. А посмотрите главные фильмы Голливуда — там везде действуют герои и победители, спасители людей. Что же, у нас своих героев нет? Учимся только на американских? Дело не во мне и не в фильме, а в теме. Там же, на Западе, нас обычно показывали с рогатинами — славянскими варварами и злодеями, а тут мы спасаем мир нашими крылатыми ракетами. А вот кадр из четырнадцатисерийного фильма «Стратегия победы», прошел по экранам в 1985 году, к 40-летию Победы. Его сейчас давно уже не показывают, предпочитают американскую «Неизвестную войну» с их концепцией нашей войны, наших сражений. А ведь у нас была сильнейшая кинодокументалистика. Не хуже американцев. Я там был ведущим в двух сериях — о Сталинградской битве и о Кавказском щите. Вот я с миноискателем по Мамаеву кургану хожу. Оказывается, там до сих пор есть отделение саперов, которое приезжает на экстренные вызовы. Всё ещё находят неразорвавшиеся бомбы, снаряды. Земля нашпигована металлом. Почти каждый день выезжают, и так будет еще долго. А вторая серия была о битве на Кавказе, когда немцы рвались к Баку, к нефти, и дальше на Иран. Наши ребята не дали прорваться, хотя против альпийской дивизии «Эдельвейс» воевали высоко в горах обычные крестьянские ребята с равнинной Руси. Майкоп, Грозный, Туапсе — самая высокогорная битва Второй мировой войны. О ней почти ничего и не пишется. Эти снимки уже из моих концертных программ. Первый «Голубой огонек», который я и веду. Самое интересное, никто не хочет верить, что прямая трансляция шла, без записи. Тогда не боялись, а сейчас боятся, на нашем «свободном» телевидении сегодня нет вовсе прямого эфира. Вот и демократия. За мной дальше, видите, сидит за роялем Арик Тухманов, обаятельнейший человек, мы с ним много лет вместе работали. Вот я дома у Соловьева-Седого, нашего чудеснейшего композитора, рядом со мной мой друг Додик Ашкенази. Прекрасный музыкант. Мы с ним дружили всю жизнь. Мы втроем работаем над опереттой «Насильно мил не будешь». Посмотри, это моя жена Лариса, мы с ней 45 лет прожили дружно, она и была моим хранителем. Да и в жизни много помогала, мы встретились, когда она работала завлитом в театре Эстрады, где и я работал. Вчера исполнилось три года, как её не стало. Только сейчас начинаю приходить в себя. Разбирать какие-то вещи. Три года ничего не хотелось трогать, пусть будет, как при ней… ничего не менял, ничего не ремонтировал. Когда сегодня врут все экраны об отсутствии любви, о голом сексе, это значит — и про нас с Ларисой врут. Её главная обязанность была — заботиться о ближних. А любимая одежда — домашний халат, наряжаться не любила. Еще фотография — как я прыгаю через спинку стула. Сразу с места, без разбега, так я прыгал и на своем пятидесятилетии, и на шестидесятилетии, но на семидесятилетии не решился. Ничего, на следующем юбилее прыгну… А это мы с Олегом Поповым, для которого я тоже писал тексты. Набралось много уникальных фотографий с уникальными людьми. Спортсмены, ученые, космонавты, оборонщики… Вот, к примеру, мой снимок с легендарным хоккеистом Вячеславом Старшиновым. Никто не знает, что он сейчас заведующий кафедрой, доктор физико-математических наук в МВТУ имени Баумана. Не захотел эксплуатировать свою славу. По сути, всё начинал сначала, и опять победил. Это и есть герой моего времени. Это не только хроника моей жизни, а хроника послевоенной советской эпохи. Великой эпохи, надо сказать. И в науке, и в промышленности, и в культуре. Тут же фотографии перестроечных лет. Другая жизнь, другие проблемы. Вот я выступаю на митинге протеста в защиту армии на Манеже в 1991 году. Там собралось до полумиллиона человек. «Независимая газета» на следующий день писала: «Михаил Ножкин заявил: лишь оборонка может вытащить страну из нищеты…» А ведь так и есть: сейчас оборонка начинает восстанавливаться, за ней и другие производства оживают. Так что какой-то хороший ветер подул.
В.Б. Ветер Пятой империи, как говорит Проханов… Кстати, на том митинге на Манеже и мы с Прохановым выступали, еще снимок опубликовали: огромное поле народа, именно после того митинга, от греха подальше, власти закрыли Манежную площадь на ремонт, а потом настроили там всяких уродцев. М.Н.Не знаю, какая по счету Империя нас ждет, но ждет — это точно. Державный созидающий ветер целительных перемен. Хватит ли только сил нашему народу вновь собраться воедино?
В.Б. Откуда вы родом, где росли, как стали артистом? М.Н. Я родился в Москве, коренной москвич. Как уже говорил, всю войну провел в Москве, все родственники работали в госпитале. Мать была старшей операционной сестрой, иногда сама делала операции, вот и мне сделала первую операцию. Там я и стал в шесть лет артистом, выступал перед выздоравливающими воинами, получил первое признание. Ставили на табуретку, и я читал стихи. Там и увидел настоящую боль, настоящие страдания и мужество. Помню перебитых, переломанных, забинтованных людей. Бинты были ржавые, не отстирывались. Но никто не падал духом, даже безногие, безрукие — жили надеждой на Победу. И, тоже наперекор всей нынешней лживой прессе, выздоравливающие рвались на фронт, скрывали болячки, им хотелось быстрее к своим, в свою часть. Что они, простым медсестрам врать бы стали? Всё-таки героическая была в то время атмосфера в стране, особенно в последние годы войны. Высота духа необыкновенная. Я не помню злых людей среди фронтовиков. Нас воспитывали не словами, не нравоучениями, а примером, делом своим. Мне как-то наш Патриарх сказал: «Не забывайте, человек создан по образу и подобию Божьему». Вот и мы, дети, создавали себя по образу и подобию старших: родителей, учителей, наставников, соседей. Окружение войны нас и сформировало — мое поколение. Не до ерунды было: работали, помогали друг другу. Нас воспитывали московские дворы. Понятия чести дворовые были очень жесткими, если нарушил их — жить становилось неудобно. И в основном-то двор воспитывал так, как надо, все библейские понятия — не убий, не укради, помоги ближнему своему — ко мне пришли из тех дворовых понятий. Мнение двора было важнее родительского мнения.
В.Б. Хоть я и моложе на 10 лет, но и мы воспитывались двором, а сейчас, как я знаю, понятие двора исчезло, и дворовая честь исчезла. Всё было: и озорство, и всякие правонарушения — но в рамках дворовой чести. Уж не знаю, какими сформируются нынешние дети, для них-то примером до сих пор — одни ублюдки телевизионные, ничего героического. Вместо любви — разврат, вместо работы — воровство, вся надежда — выиграть в поле чудес миллион, забывая, что поле чудес обязательно находится в стране дураков. И настоящие чудеса человек должен творить сам. М.Н. С детства не помню, чтобы нам было скучно. Хотя и обязанностей у каждого из нас было много: я должен был стоять в очереди за мукой, пока мать на работе, отмечаться в очереди — не дай Бог пропустить, семья без хлеба осталась бы. На мне огромное количество взрослых обязанностей было. Старший брат с 12 лет работал на заводе, мать в две смены трудилась, вот и дрова должен был достать я, уголь, полешки какие-то. Если я не добуду, придут вечером родные, а печка не горит — как я буду смотреть в глаза? Коридор по очереди убирали. Мы прошли школу выживания. И учились по опыту взрослых, в целом-то хороший опыт был. Иначе не выжили бы. Вообще, я думаю, добра в мире гораздо больше, чем зла. Иначе давно бы земля провалилась. И власти дрянные, и порядки не те, но люди-то в основном хорошие, вот добром и спасаемся уже тысячу лет. Иначе ты будешь жить вне. Вне двора, вне коллектива. В те времена взрослые не стеснялись учить вроде бы посторонних людей. Увидят, что нашкодил, берут за ухо и домой ведут. А мать еще добавит, потому что взрослый был прав. Он заботится не о себе, а о тебе. И о своих детях, чтобы их окружали хорошие ребята. Сейчас попробуй кого поучить, тебя же все и осудят. Общество перестало воспитывать детей. Об этом коллективном воспитании двора есть замечательные песни и у Владимира Высоцкого.
В.Б. Общаться приходилось с Высоцким? М.Н. Конечно. Много раз. Он же гораздо позже меня пришел на сцену с песнями. Вначале пел чужие, в том числе и мои. Они остались в записи. «На кладбище всё спокойненько», «Нам нового начальника назначили» и другие. Виделись часто и много. Правда, друзьями близкими не стали. Всё-таки разный взгляд у нас был на многие вещи. И потом, он был более тусовочный человек, а я никогда эту богемную тусовку не любил. Я считаю, эта тусовка его и погубила, друзья именитые, которые ни одного стиха его не помогли при жизни опубликовать, считали их пьяной ерундой. Это сейчас и Евтушенко, и Вознесенский, и другие его вспоминают, подчеркивая свою близость, а при жизни никогда ему не помогали. Они его просто эксплуатировали по-черному, не жалели, не щадили.
В.Б. У вас, Михаил Иванович, была довольно неожиданная судьба. На вашем вечере многие из ваших поклонников патриотического направления с удивлением узнали, что начинали вы с очень жестких, протестных, бичующих песен. Остается только удивляться, как вам разрешали в те шестидесятые годы исполнять в театре Эстрады и «Заборы», и «Быт», и «Тетю Нюшу», и «Начальников», и «Шут с тобой», и сверхзнаменитую «А на кладбище». А на кладбище так спокойненько От общественности вдалеке, Всё культурненько, всё пристойненько, И закусочка на бугорке… Думаю, вы своими ранними песнями здорово повлияли на творчество Высоцкого. И тематикой, и задиристостью. Не будем говорить о каких-то там заимствованиях, Владимир Высоцкий заслуженно завоевал своими песнями душу народа, но и скрывать определенного учительства у Михаила Ножкина я не хочу. Кстати, и умелое сочетание, впрочем, жизнью определенное, дерзких сатирических песен и песен о войне, о фронтовиках, у него тоже пришло от вас. В те же шестидесятые годы вами были написаны и «А на кладбище», и «Последний бой». Как Иосиф Бродский учился у Евгения Рейна, так и Владимир Высоцкий учился у вас. И то, что он пел все ваши сатирические песни, — тому подтверждение. Впрочем, вы и в жизни были почти сверстники, Высоцкий родился ровно на год позже вас. Понимаю, что и доставать вас стали ретивые чиновники почти одновременно. Тем более, после того, как в знаменитом американском журнале «Таймс» в июле 1970 года вышла статья «Диссиденты от музыки», где прославлялось инакомыслие в песнях Михаила Ножкина, Александра Галича и Владимира Высоцкого. Там же и ваши портреты — Ножкина и Высоцкого. Вас аккуратно и последовательно заталкивали в диссидентство с разных сторон. С одной стороны — американские спецслужбы, с другой стороны — наша пятая колонна в ЦК КПСС во главе с темным кардиналом Яковлевым. Вы — да и не только вы — не со страной, тем более не с народом воевали, а с негодяями, предателями, карьеристами, бездушными чиновниками. Так вы с ними воюете до сих пор. И часто адресат оказывается, что в советское, что в антисоветское время один и тот же. Как вам удалось выскользнуть из их лап? У вас же не было защиты в лице Марины Влади, члена ЦК французской компартии? М.Н. Из нашей троицы я бы выделил Галича. Очень талантливый человек, и высокопрофессиональный. Его буквально загнали на Запад с двух сторон. Когда он приехал на Запад и увидел их настоящую жизнь, свою чужесть всему западному распорядку, как я знаю, он же рвался обратно. Вот ему и не дали вернуться. Понимали, какой бы шум стоял после его возвращения, какое бы разочарование в диссидентских кругах царило. Вот так и загубили серьезного социального, талантливого поэта. Я ценю его лучшие песни. Потом уже наступила эпоха Высоцкого, но у него хватило сил написать: «Не надейтесь, я не уеду…» Ну, а меня в 1967 году после нашумевшей программы «Шут с тобой» просто выгнали из театра Эстрады, я стал безработным, или по характеристике тех лет — тунеядцем. Мои друзья в верхах предупредили меня, что если я никуда не устроюсь, меня уже собираются судить, как тунеядца. Конечно, я мог пойти работать строителем, мог пойти работать в цирк клоуном, да кем угодно. Работы я никогда не боялся. А они готовили мне ловушку. Та самая пятая колонна, которая, уютно расположившись в коридорах ЦК, доводила до абсурда любые идеи, любые здравые мысли, загоняла людей в тупик, делая их насильственно диссидентами. Уверен, половина здравомыслящих талантливых людей были загнаны в диссиденты искусственно такими, как Яковлев и его команда, ненавидящими нашу страну и наш народ. С другой стороны, обо мне начинали дружно писать вражеские органы, мои песни, не спрашивая меня, исполнялись по вражеским голосам, по «Свободе», по «Голосу Америки». Наверное, им нужен был такой, как я, русский актер, в то время очень популярный.
В.Б. Такая пятая колонна предателей была и у нас в идеологическом руководстве Союза писателей СССР: что Виталий Озеров, что Юрий Суровцев, первыми предавшие Советский Союз, они же своими абсурдными попреками в отходе писателей от марксизма создавали литературных диссидентов. После моего разгрома на страницах «Правды» за якобы антиленинский национальный подход к литературе тот же Суровцев мне говорил: «Я из вас еще сделаю марксиста». А потом возглавил антисоветский Союз писателей. Вы абсолютно верно говорите: многие из вынужденно уехавших никогда и не думали о развале державы — тот же Владимир Максимов, Георгий Владимов, Виктор Некрасов. Это команда Суровцевых и Озеровых осознанно творила диссидентов. Так кто-то собирался поступить и с вами, не будь вашей мощной воли и любви к Родине. М.Н. Всё могло бы быть, но я ведь много уже писал сам, писал тексты для кукольников, для цирка, для Олега Попова, и меня приняли в профком драматургов. Он и сейчас существует, но сегодня мало что значит, а тогда — это была судьба. Я перестал числиться тунеядцем, имел право ходить по улицам. Вскоре начались приглашения в кино: «Ошибка резидента», «Хождение по мукам», «Освобождение», жизнь пошла иным путем. Но на эстраду меня 17 лет не пускали.
В.Б. У любых минусов есть плюсы. Думаю, вам помогла и многогранность вашего таланта. Представьте, если бы вы были только певцом, и были отстранены от сцены, что делать? А вы и талантливый поэт. Ваша песня «Последний бой», мне кажется, останется надолго в русской литературе, её и сейчас поют и тоскующие по родине дипломаты, и бойцы во всех «горячих точках»: Последний бой. Он трудный самый. А я в Россию, домой хочу, Я так давно не видел маму… Вы — прекрасный киноактер, сценарист, организатор. Кто знает, останься вы лишь на эстраде, случились бы ваши фильмы, ваши стихи, ваши песни? М.Н. Я был самым популярным эстрадным драматургом, я писал тексты практически для всех, кроме Аркадия Райкина. Для теле— и радиопередач, для оперетты, для «Голубого огонька». Жаль было лишиться сцены, но, как видите, выжил. И победил. Кусок хлеба — не актерский, так авторский — всегда был.
В.Б. А когда у вас в творчестве победила героическая линия? Вы могли бы быть просто лириком, просто сатириком, и никто сверху не мог бы вас заставить выйти на героическую тему. Видно, что и в характере, и в песнях ваших, и в сыгранных вами ролях русских и советских офицеров — на первый план вышла тема русского героизма. М.Н. Не скрываю, никогда не играл злодеев. Предлагали яркие роли знаменитые режиссеры, но не мог и не желал играть негодяев. Мне даже противно было на время становиться одним из них. Ведь, чтобы хорошо сыграть, надо влезть в шкуру своего героя, и я не желал влезать в шкуру негодяя. Считаю, что отыгранные роли всё равно влияют на человека, на его судьбу. Я предпочитал на время становиться подполковником Рощиным или майором Шатохиным. Да и мое поколение практически всё было воспитано на героических примерах. Отсюда и героика Высоцкого, героика Ланового. Сейчас какое-то безгеройное время, и это ужасно для страны, для нашего будущего. Ведь сколько было писем после «Хождения по мукам» от ребят, решивших идти в армию, сколько разведчиков ценят меня и за роли майора Шатохина и Бекаса, и за песни мои о военной разведке. Я горжусь, что написал «Гимн разведке ГРУ», что этот гимн поют. Без героизма нет нации. Только тот народ, который готов погибнуть в бою, может победить. Иначе, как французы, будем коллективно сдаваться в плен ради сохранения прекрасного Парижа. Перед Россией и русским народом уже целое тысячелетие стоит эта задача — надо победить. Иначе полная гибель. Победить через год, два, три, но победить. И мы вновь побеждаем. Думаю, и сейчас мы уже идем к своей победе. Кончился пораженческий период. Но я не любитель одних героев из боевиков, хотя люблю всей душой своего майора Шатохина. Для меня герой может быть и лирическим, и драматическим. Скажем, из фильма «Каждый вечер в одиннадцать» — его светлая любовь тоже нужна людям, романтизм тоже нужен людям. Людям не нужны пошлятина, воспевание похоти и смрада, издевка над самим человеческим началом. Это тоже пример, достойный подражания. Но, конечно, считаю, мне повезло, когда предложили сыграть подполковника Рощина из «Хождения по мукам». Великая литература, мощные характеры. Это моя главная и лучшая роль.
В.Б. Жаль, что даже в наше перестроечное время красный Толстой, третий Толстой как бы выпал из литературной обоймы. Фильмы не показывают, книги не печатают. Даже при всей полемике Михаилу Шолохову гораздо больше повезло — вокруг его книг шум, «Тихий Дон» вновь инсценируют, даже подумывают о «Поднятой целине», а Алексея Толстого как бы и нет, с его великолепным «Петром», с его «Аэлитой», с его трилогией «Хождение по мукам». Рад, что Алексей Варламов написал книгу о нем в серии «ЖЗЛ». А вашего прекрасно сыгранного Рощина я помню со своей молодости. Более того, я считаю, что вы и своей судьбой, и своим творчеством повторяете в чем-то судьбу Рощина. У вас в характере есть нечто рощинское. Его трудное право на выбор — это и ваше право на выбор. Быть вместе с диссидентами — или работать на Родину при любых условиях? Поддерживать ельцинскую продажную клику, предавать вместе со многими знаменитыми киноактерами и режиссерами, жгущими публично партбилеты — или же уйти, пусть и в невыгодную для любого актера, замалчиваемую оппозицию? Ведь не секрет, вас осознанно замалчивают на нашем телевидении, вот и о вашем семидесятилетии -ни слова по всем программам. И в колонке театральных юбилеев, я заметил, есть и Марина Неелова, и Сергей Шакуров — но не нашлось места для Михаила Ножкина. Значит, ваш последний бой, трудный самый, еще продолжается? М.Н. Спасибо, Владимир Григорьевич, что сравнили меня с Рощиным, для меня это высокое сравнение. Я равняюсь на него, иду его путем вместе со своим народом. Право на выбор. Да, я всю жизнь ценил и имел это право. В юности закончил техникум, стал строителем, но уже сам понимал, что мне дано другое, хотя поработал и прорабом. Потом закончил знаменитую театральную студию Смирнова-Сокольского. Днем учился, а вечером, уже в спектаклях театра Эстрады, играл с Мироновой и Менакером. Как мне сказали, я пришел в театр готовым актером. Я всегда имел возможность выбирать. И всегда ценил свою независимость. Тем более, как мы уже говорили, кусок хлеба я мог заработать и чисто литературным трудом. Я разрывался между сценарной драматургической работой, песнями и театром. Предложили сниматься в фильме «Ошибка резидента», роль интересная, я пошел. Да еще и режиссер — хороший человек. Я ведь часто отказывался от съемок, если не находил общий язык с режиссером, каким бы крупным и известным он ни был. Из-за сомнительного вклада в искусство портить себе жизнь я не хотел. Зачем терпеть самовлюбленного обалдуя. А Рощин в «Хождении по мукам» для меня был не только куском жизни, не только удачной ролью, но и национальным русским характером. Герой, достойный подражания. Он и сегодня крайне важен. Родина и ты, с кем быть, на чьей стороне воевать. Это выбор не конъюнктурный, а исторический. Определить правду истории. Правду народа. Когда Василий Сергеевич Ордынский предложил мне сыграть в «Хождении по мукам», вначале он настаивал, чтобы я взял роль Телегина. Я сказал: «Нет, только Рощина». Телегин — прекрасная роль, но Рощин ближе мне, решительнее, он одержим делом, идеей. Я очень люблю этот фильм. Писем шли мешки. Мы ведь в Советском Союзе часто воспитывались на фильмах. На «Чапаеве», на «Тихом Доне», на «Хождении по мукам». Очень доволен и фильмом «Каждый вечер в одиннадцать». О человеческом одиночестве, о жажде любви. Что сейчас важно делать? Если страна на самом деле хочет идти к лучшему, если власть хочет возродить величие и мощь, чтобы люди захотели работать, — надо, чтобы любой человек почувствовал свою важность на земле. Надо развернуть общество к человеку труда. Он главный! Если нет этого фундаментального мужика, то ничего остального и нет. А человек труда должен почувствовать, что он может всё. Остановит он электростанции, воду, провоз продуктов — и жизнь остановится. А нам, артистам, надо воспевать этих простых людей, надо ориентировать на них общество. А не на звезд намалеванных. Не на элиту куршевельскую.
В.Б. Как вы смотрите на нынешние попытки власти изменить положение к лучшему? М.Н. Попытки есть, и дело не в личностях, история сама разворачивает нас к лучшему. Россия — это мы сами, наше прошлое и будущее. Верить в Россию — это верить в себя, в своих друзей. Пропасть мы уже прошли. Дошли до самого дна, как мне академик Дмитрий Львов, мой друг, сказал после дефолта: «Ну всё, Михаил, дна достигли, теперь будем выплывать». Вот и выплываем потихоньку. Народ к власти в России не рвется. Им бы не мешать дело делать — и все восстановится. Жить-то надо. Самый лучший начальник — это тот, кто даст народу нормально работать. Всем: рабочим, военным, ученым, инженерам, писателям. Создаст все условия для нормальной работы. И пусть себе командуют. Главное — чтобы строили, а не разрушали. Ведь Советский Союз не распался — его, начиная с Хрущева, старательно разваливали сверху десятки лет. Грабили золотой запас, уничтожали науку, армию, взрывали храмы. Не знаю почему, но после Сталина, великого нашего лидера, не везло нам на руководителя. Да, Сталин — это сложная личность: и репрессии были, и несправедливости, — но признал же даже Черчилль, что России повезло со Сталиным, он поднял державу. Может, иначе и нельзя было? Так что в России будет всё к лучшему меняться обязательно. Но нужна новая героизация России. Без примеров, без героизации не поднять народ. А для этого нужны и совсем другая литература, другое кино, чем сейчас торжествует. Без новой героической литературы не будет и возрождения народного духа.
В.Б. Вы родились в январе 1937 года, на Крещение. Как вы сами писали в 1966 году в песне своей: Я родился в том памятном 37-м, В год бессонных ночей и тревоги. Беспокойство своё ощутил я потом, Когда были развенчаны боги… У меня вышла книга «Дети 1937 года». Так уж сложилось, что в этот памятный год родилось много талантливых писателей и поэтов, ученых и изобретателей. Как писал Чижевский — год сильной солнечной бури. Вот вслед за вами будет юбилей и у Валентина Распутина, и у замечательного пермского поэта Алексея Решетова, и у драматурга Александра Вампилова, у Ахмадулиной, у Маканина, у Битова. Чувствуете ли вы какую-то общность вашего поколения детей войны? Есть ли у вас друзья в поколении? М.Н. Конечно, есть. Об этом мало говорится, но мальчишки военной поры — это уже мощный пласт нашей живой истории. На плечи моих сверстников легла вся тяжесть последнего советского державного рывка: и в культуре, и в науке, и в обществе. Эта закваска еще детская, военная — она в нас осталась на всю жизнь. Мы и в космос вышли — из нашего поколения почти все первые космонавты — и мировой океан освоили. И всё-таки мы победили — конечно, при поддержке фронтовиков. Под их защитой. Феномен колоссальной энергетики народной. И качество жизни максимально выросло. Мы уже стали побеждать интеллектуально. Так бы и двигаться дальше. А потом пятнадцатилетний провал. Но смотрю, сейчас эти все былые разрушители и на экране, и в жизни, опять впереди паровоза бегут и кричат о патриотизме. Меня это радует: предатели стали большими патриотами! Значит, уже иного пути развития у нас нет. Значит, еще успеем порадоваться новым победам России.
В.Б. Вот и Глеб Павловский в своих передачах только о русском народе, о патриотизме стал говорить. Чует, куда движется Россия. Только как бы они не оказались идеологами этого нового русского патриотизма — ведь опять куда-нибудь не туда заведут. Пора самим двигаться, без советников. Но вернемся к чувству общности с поколением. Вами, поколением детей 1937 года, был совершен последний советский рывок. С кем чувствуете близость, с кем общаетесь? М.Н. Да их много — достойных сверстников. Тот же великий писатель Валентин Распутин, тот же мой ровесник — космонавт Владимир Аксенов. Хирург Лео Бокерия. В разных областях жизни. У меня друзья и в науке, и в армии, и в разведке, и в литературе. И всё, на самом деле, поколение плюс-минус рядом с 1937 годом рождения. Мощное всё-таки поколение. Еще довоенной, сталинской крепости.
В.Б. В целом жизнь удалась? Главное успели к семидесяти годам сделать? М.Н. Я в долгу перед своими читателями, теми, кто поет мои песни, смотрит фильмы с моим участием. Я должен был сделать намного больше. Прежде всего в литературе. Конечно, популярность идет через кино, эстраду, но для меня всё-таки литература — это главное. Увы, замыслов оказалось гораздо больше, чем осуществленного. И здесь уже виновна моя многогранность: кино, концерты, конечно, отвлекали, многое не успел написать. Но вот вышли пять дисков с моими лучшими песнями, на выходе книга избранного. Впереди перед всеми нами — наш последний бой за Россию. И, уверен, мы обязательно победим. Время Русь собирать…
10:27 22.01.2019
Боевая социология к 80-летию Сергея Георгиевича Кара-Мурзы
Татьяна Воеводина
23 января исполняется 80 лет знаменитому обществоведу Сергею Георгиевичу Кара-Мурзе. Вообще-то он исходно не обществовед, а химик, доктор наук. Люди «положительных» знаний всегда стараются привнести в обществоведение методы или хотя бы приёмы мышления, его стиль из естественных наук, что обществоведению всегда на пользу. Только вот мало таких обществоведов-естественников: кроме С.Г. Кара-Мурзы да С.С. Сулакшина - и назвать некого.
С творчеством Кара-Мурзы я познакомилась случайно: в 2000 году в подземном переходе перед станцией «Шоссе Энтузиастов» купила толстую книгу неизвестного мне автора «Манипуляция сознанием». Мне, как работнику торговли и маркетологу, эта тема очень близка: продвижение товара — это всегда и в первую очередь воздействие на сознание. Оказалось, книжка не совсем про то, на что я рассчитывала, но прочитала с увлечением. Не со всем я, помнится, тогда согласилась, даже мне показалось, что автор и сам не вполне чужд манипуляции сознанием: сравнивает СССР в замысле с новой Россией в реальности.
Книжки Кара-Мурзы вообще располагают к диалогу, подталкивают собственную мысль читателя. Признаюсь: иногда я и вовсе откладывала очередную книжку и дальше размышляла уже самостоятельно. Книжек было очень много, но читателям, мне кажется, больше всего запомнилась «Манипуляция сознанием». Она была переработана и переиздана несколько лет назад.
Тема манипуляции сознанием нынче самая горячая. При правильном подходе к делу «горячая» война может и не понадобиться: осаждённый гарнизон открывает ворота крепости и встречает завоевателей с хлебом-солью. Так именно и случилось в СССР…
Поразительное дело: почему же об этих самых манипуляциях мы раньше-то словно бы и не знали? Пишу «словно бы», потому что вообще-то о техниках манипуляции было известно. Помню, ещё в 70-х годах у нас в Инязе некий приглашённый преподаватель из Академии Общественных Наук при ЦК КПСС читал спецкурс, называвшийся чем-то вроде «Вопросы идеологической борьбы». Оттуда я узнала о 25-м кадре, о способе отвлечения общественного внимания, называемого «копчёная селёдка», да много чего рассказывал нам по американским источникам этот человек из Академии Общественных Наук. Тогда, помнится, инязовские преподаватели нам говорили, что мы, переводчики, - «бойцы идеологического фронта». Говорить-то говорили, но никто из нас не верил. Да и сами говорившие, все эти профессора и доценты научного коммунизма, были скучны, неубедительны и замшелы. Они даже не пытались приложить свою «науку» к чему-то практическому. Почему так случилось, объяснил Кара-Мурза.
В одной из недавних книг, «Российское обществоведение: становление, методология, кризис», одной из самых, на мой взгляд, интересных, Сергей Георгиевич показал, в чём состоит принципиальная разница между западным и российским (всё равно — дореволюционным, советским или современным) обществоведением. Западное обществоведение ещё несколько веков назад стало чем-то вроде экспериментальной науки, которая добывает «положительное» знание о предмете. Она не оценивает предмет — она его изучает. Чтобы доставить «заказчику» технологию достижения его, заказчика, целей. Наше обществоведение — по подходу всегда было и остаётся некой моралистически окрашенной натурфилософией. Она более созерцает предмет и морализирует над ним, чем исследует его для практического использования добытых знаний.
Перед обществоведами у нас никогда не ставились практические, технические задачи. А ведь только они по-настоящему двигают науки. Когда-то понадобилась атомная бомба, и стала развиваться ядерная физика, какие-то разделы математики и многое другое. А не случись этого — глядишь и ядерной физики бы не было. Я очень люблю этот исторический анекдот: товарищ Берия говорит товарищу Курчатову, сидя вместе с ним в укрытии на атомном полигоне: «Если эта штука не взорвётся — я тебе голову оторву». Так тогда ставился вопрос — и наука на него отвечала. Адекватно отвечала.
В советские времена была очень популярно такое высказывание Энгельса из письма к Г. Штаркенбургу от 25/I—1894 г. «Если, как вы утверждаете, техника в значительной степени (по большей части) зависит от состояния науки, то обратно наука гораздо больше зависит от состояния и потребностей техники. Если у общества появляется техническая потребность, то это оказывает науке гораздо больше помощи, чем десять университетов. Вся гидростатика (Торичелли и т. д.) вызвана была к жизни потребностью регулировать горные потоки в Италии в XVI и XVII в. Об электричестве мы стали знать кое-что разумное только с тех пор, когда открыта была техническая применимость его».
Мне кажется, фигура Кара-Мурзы в российском обществоведении — рубежная. Рубеж пролегает между прежней, традиционно-российской, социологической натурфилософией и действенной, практической, технологической, если угодно — боевой социологией.
Пять лет назад, когда в старинной красивой библиотеке отмечалось 75-летие Сергея Георгиевича, он шутливо сказал, что побил личный рекорд долголетия. Хочется пожелать побить ещё много таких рекордов и написать много книг.
07:37 23.01.2019
Сергею Кара-Мурзе — 80! Редакция Завтра
Перед Новым 1999 годом на страницах газеты «Завтра» появилась статья, в которой были такие строки: «Я пишу для тех, кто молчит. Я пишу не для героев, а для тех, кто выращивает ростки надежды. На плохой земле, среди сорняков, поливая украдкой…»
Автор этой статьи, Сергей Георгиевич Кара-Мурза, вскоре выпустил книги «Манипуляция сознанием» и «Советская цивилизация». Сказать, что они были востребованы, — слишком мало. Мы же не говорим о враче, что он оказался востребованным. Нет, он просто спас нас. И эти книги врачевали ментальные недуги, вручая людям спасительную нить Советского Логоса. Мы увидели, как действуют враждебные силы, как проводят они оперативный монтаж своих чёрных мифов, не гнушаясь грубой склейкой, и как искусно вживляют их в наш мозг. Диагноз был поставлен точно, и началось возвращение к здравому смыслу, освобождение нашего сознания от всего наносного, от скверны, атакующей души и мысли.
Да, выздоровление общества ощутимо, но, к сожалению, и сегодня перед нашими глазами мечутся фантомы «левых» и «правых», «либерализма» и «тоталитаризма», и мы не можем сосредоточиться на тех угрозах, которые реально нависли над современной Россией. Для описания и выражения этих угроз необходимо создавать «площадки» и «ячейки» нового обществоведения. О методологии такого обществоведения — работы Кара-Мурзы последних лет. Но на пути к нему стоит заслон в виде гуманитарного научного сообщества. Его верхушка, как пишет Сергей Георгиевич, «погрузившись в мир идеологических мифов и призраков в ходе антисоветского похода, стала деструктивной сектой; заняв столичные кафедры и факультеты, она парализует молодёжь, которая испытывает чрезвычайную потребность в достоверном и беспристрастном знании».
Потребность эта есть, и доказательством тому — множество студентов самых разных, большей частью негуманитарных, специальностей, слушавших на межфакультетских курсах МГУ лекции профессора Кара-Мурзы «Современные угрозы и вызовы для России». На этих лекциях он поставил главную задачу нового обществоведения — выработать язык, на котором общности большинства могли бы вести диалог, найдя, наконец, слова и для обозначения угроз, и для описания образа желаемого будущего.
В одной из своих недавно вышедших книг Кара-Мурза пишет о том, что на грядках, засеянных новой методологией обществоведения, должны появиться первые всходы. Да будет так!
Коллектив редакции газеты «Завтра» сердечно поздравляет Сергея Кара-Мурзу с юбилеем!
Многая и благая лета, дорогой наш Сергей Георгиевич!
22:49 23.01.2019
Витязь в красных доспехах Бушин — это человек-эталон
Александр Проханов
Владимиру Сергеевичу Бушину — 95 лет. Жизнь, которую он проживает, величественна и вдохновенна. Он — сын красной эры, сын Победы, которая вела его сквозь кромешные битвы и позволила увидеть победный салют. Он — сын той восхитительной страны, что возвела удивительные города, великолепные университеты и научные центры, воздвигла атомные станции, умчалась в космос и создала нового человека — человека Победы. Этот человек был рождён, чтоб сказку сделать былью.
Да, Бушин — сын этой красной советской эпохи. Но когда она завершилась, и вероломные победители стянули с Кремлёвского дворца красный стяг, Бушин из сына эпохи превратился в её отца, её хранителя, её часового. Победители 1991 года устранили у Мавзолея пост № 1, когда под звон курантов шествовали по брусчатке рослые воины, занимая место у бронзовых дверей Мавзолея, сверкая штыками. Теперь их нет. Но у этих дверей стоит Владимир Бушин. Он оберегает покой великого Ленина, охраняет могилу Иосифа Сталина, как жрец, бережёт покой тех, кто лежит в красной кремлёвской стене. Горе тому, кто посягнёт на великие советские ценности, своим словом или неосторожным замечанием коснётся красных святынь. Бушин бьёт его на лету, как сокол бьёт нелепую утку. Когтит, выклёвывает глаза, и тот после налёта Бушина остаётся ощипанным, смешным, и все видят его голую кожу в мелких пупырышках.
Куда они делись, все бесчисленные вожди и учителя, которые научали нас жить по красным законам, любить красное Отечество и жертвовать ради него своей жизнью? Куда все они улетучились? Одни умолкли навек, не пережив крушения страны. Другие трусливо затаились, спрятались в кучу палой листвы и живут там, как сонные зимние ёжики. Третьи, и их немало, переметнулись на сторону победителей, стали топтать и хулить то, что недавно воспевали и славили. Бушин одиноко и грозно оставался на своём священном посту. Он не изменил своей вере, не поменял своих взглядов. С годами эти взгляды становятся всё ослепительней.
Бушин — это человек-эталон. Среди множества хаотических, наполненных переменами современных явлений должны существовать эталоны. Должен быть эталонный метр, чтобы этим метром можно было измерить расстояние от Земли до Луны, чтобы космические корабли вводили в свои программы эту эталонную меру длины. Должен существовать эталонный килограмм, с помощью которого точно измерят вес Земли на тот случай, если найдётся архимедов рычаг, и нашу Землю удастся приподнять. Бушин — человек-эталон. И тому, кто стремится к совершенству человеческих поступков, стремится к этическому совершенству, безупречному литературному стилю, чистоте и возвышенности помыслов, — тому Бушин может служить эталоном.
Бушин — великолепный публицист, непобедимый фехтовальщик. От его рапиры отскакивают неловкие и дурные дуэлянты. Он — удивительный писатель с безупречным вкусом той великолепной литературной школы, к которой принадлежали Шолохов и Твардовский. Он — государственный мыслитель, проникающий в суть современных явлений. И если власть преподносит нам эти явления как наливное яблоко, Бушин всегда сумеет разглядеть скрывшегося в нём червя. Будучи атеистом, не склоняясь перед церковным алтарём, Бушин — глубоко религиозный человек. Он молитвенник и хранитель красной эры — эры верующих и беззаветных людей, для которых вера без дел мертва, а их дела — это беспощадная атака, обморочный труд на военном заводе, дела тех, кто рождены, чтобы сказку сделать былью.
Какое счастье — жить в одно с Бушиным время, открывать газету «Завтра» и слышать струящийся бушинский слог, его сверкающий гнев, видеть, как мерцают его восхитительные шутки. Какое счастье — обнять Бушина, пожать его крепкую руку, сказать ему: «Дорогой Владимир Сергеевич, дорогой Володя! Поздравляю тебя с возрастом библейского патриарха. Ты — статуя на носу красного корабля. Ты — витязь в красных доспехах. Когда красная эра окончилась, ты подхватил её, падающую, на свои руки, поцеловал её в уста и оживил, как спящую красавицу. Чокнемся с тобой рюмкой в день твоего славного юбилея. Да воскреснет советский бог, и да расточатся врази его!»
