> Термин «новое Средневековье» (the New Middle Ages) стал довольно распространенным и используется для обозначения (в основном гротескного или, правильнее сказать, алармистского) социальных или геополитических трендов конца ХХ и начала XXI века. Я не буду сейчас касаться того, насколько обоснованно применение этого понятия к западным обществам, однако, на мой взгляд, происходящее сегодня в России очень напоминает возвращение в прошлое, причем во многих аспектах.
>
>
>
>
> Обычно, говоря о «новом феодализме» в России, политологи обращают внимание на два обстоятельства: на формирование наследственной правящей элиты (безотносительно от того, происходит ли «встраивание» детей элиты в систему государственного управления или окологосударственные коммерческие структуры) и на появление «новой аристократии» (или «нового дворянства») в лице касты силовиков. По сути, происходящее в этих сферах действительно можно охарактеризовать как становление новой элиты, принадлежность к которой определяется (или в ближайшем будущем станет определяться) происхождением человека и его родственными связями, — своего рода аналог noblesse de robe (дворянства мантии) и noblesse d’epeé (дворянства меча) в эпоху французского l’Ancien régime. Я добавил бы сюда и аналог «второго сословия» — стремительно расплодившееся в последние годы сообщество клириков. Сегодня численность правящего «дворянства» и попов (порядка 200–250 тыс. чиновников и силовиков среднего и высокого рангов и около 120 тыс. служителей культа) практически идентична численности дворянства и духовенства во Франции накануне революции 1789 г.˟˟).
>
> Право «нового дворянства» управлять страной обосновывается интересами государства, необходимостью защиты общества от внешней угрозы и традиционной структурой социума,
>
> якобы слишком особенного, чтобы принять любые иные порядки. Все эти аргументы поразительно совпадают с фундаментальной логикой феодализма, описанной еще Марком Блоком˟˟˟ . Отличие новой российской элиты от советской номенклатуры, задокументированной Михаилом Восленским˟˟˟˟ состоит, на мой взгляд, в средневековой взаимообусловленности власти и богатства: в СССР первая не конвертировалась во второе столь непринужденно, как в России XXI или в Европе XIV века, а компетенции человека не стоили так мало по сравнению с его формальной должностью. Поэтому обозначение России как общества, успешно строящего «новый феодализм», в принципе справедливо (я сам писал об этом еще десять лет назад, критикуя мнение многих западных авторов, считавших, что наша страна изменится по мере того, как поколение советских спецслужбистов заменится теми, кто получал свои MBA в западных вузах и прекрасно знаком с современной цивилизацией˟˟˟˟˟, однако мне кажется, что для более объемной картины стоит обратить внимание на целый ряд весьма важных деталей.
>
> 1. В основе «нового российского средневековья» лежит экономика рентного типа, без которой нынешняя система была бы невозможна. В течение первых двух сроков Путина и президентства Медведева дополнительные (по сравнению с 1999 годом) доходы, обеспеченные ростом стоимости нефти, увеличились в среднем с $33,5 млрд в год в 2001–2004 гг. до $394 млрд в год в 2011–2013 гг., и это закрепило основы нового режима. Феодализм всегда возникал там, где монарх (а несменяемость руководителя страны более не вызывает сомнений) имел возможность жаловать слуг деньгами, собственностью и монополиями, что сегодня и обеспечивается именно рентным характером экономики, пусть даже представлявшая в Средние века основную ценность пригодная для сельского хозяйства земля сменилась месторождениями полезных ископаемых, газопроводами и участками под городскую застройку. В путинской России мы видим восстановление средневековых хозяйственных практик во многих формах, вплоть до практически неизвестной обществам Нового времени системы откупа налогов (которым в чистом виде является, например, система «Платон», «отписанная» Кремлем очередному сановному сынку, равно как и многие программы сертификации).
>
> 2. Вполне средневековый подход российской власти к богатству подчеркивается ее зацикленностью на трех факторах: сырье (более 80% всех переговоров, которые вел В. Путин с зарубежными партнерами в 2000–2012 гг., касались газа и нефти); численности населения (начиная с 2006 г. демография стала одним из главных «коньков» режима — и акцент делается именно на умножении числа подданных через повышение рождаемости или стимулирование иммиграции, а не на их человеческий потенциал и креативные возможности [отток самых квалифицированных кадров не вызывает видимого беспокойства у властей]) и размере территории (аннексия Крыма показала, что стремление закрепиться в проблемных районах постсоветских государств было системным фактором, а никакой не случайностью). Все эти моменты указывают на то, что
>
> богатство и сила страны воспринимаются обитателями Кремля так, как если бы им были совершенно незнакомы экономические работы даже последней трети XVIII века.
>
> 3. Важным элементом средневекового сознания становится восстановление первостепенного значения понятия «государства», причем не в значении stato или l’État — как некоего определенного порядка, а именно как структуры абсолютного доминирования (многие исследователи неслучайно выводят этимологию русского слова «государство» из слова «Господь»˟˟˟˟˟˟ . Этот момент кажется мне крайне важным, так как именно в начале Нового времени в Европе стало более распространенным понятие нации как гражданской или исторической общности, к которой политики с тех пор и апеллировали на протяжении нескольких столетий, но в России путинское «государство» отражает как раз неспособность и нежелание строить гражданское (да и любое другое структурированное) общество, указывая на стремление к сохранению (если даже не восстановлению) имперских традиций и практик (что видно, например, на последовательном уничтожении российского федерализма, в ходе которого, если говорить без обиняков, нынешний режим и обрел свой нынешний облик˟˟˟˟˟˟˟).
>
>
> 4. Я хочу обратить особое внимание на то, что речь идет о постулировании заведомо разной ценности человеческой жизни. Если обратиться к практике современных стран, окажется, например, что общество щедро вознаграждает тех, кто рискует ради него жизнью, но при этом оценивает саму эту жизнь весьма умеренно. Зарплата младшего офицера в армии США составляет $50–62 тыс. в год, или треть от зарплаты члена Палаты представителей Конгресса, однако в случае его гибели семья получает компенсацию в $300–350 тыс., в то время как в случае смерти гражданского лица вследствие несчастного случая, террористического акта, неправомочных действий властей или даже врачебной ошибки компенсации превышают указанные суммы в десятки и даже сотни раз (средние выплаты родственникам жертв теракта 11 сентября 2001 г. составили $2,1 млн, родителям студентов, убитых рухнувшим мостом в Университете Флориды, — $15 млн, компенсация за непредумышленное умерщвление Дж. Флойда достигла $27 млн, а максимальная выплата за врачебную ошибку, повлекшую кончину пациента, составляет в США $ 74,5 млн). В России ситуация выглядит противоположной: жертвы несчастных случаев получают в виде компенсации смешные суммы — от 100 тыс. рублей на одного погибшего при затоплении прогулочной лодки на озере Максимка в Челябинской области до 1–2 млн в большинстве других случаев; в то же время в случае гибели «новых дворян» ситуация меняется. Даже в ординарном случае, когда фээсбэшник сбил инспектора ГИБДД на Новом Арбате, семья последнего получила 2 млн рублей от МВД, 4 млн от ФСБ и новую квартиру в Москве стоимостью не менее 10 млн рублей. Это напоминает мне требования средневековых законов типа «Русской правды», устанавливавших градации компенсаций за увечья и смерть людей в четкой зависимости от их положения в социальной иерархии (разрыв достигал 16 раз, не считая знаменитого положения о том, что «в холопе виры нетуть»˟˟˟˟˟˟˟˟, т. е. за жизнь представителей самых низших каст не выплачивалось ничего). Возвращение к кастовой системе, подтвержденной даже на таком уровне, — самый явный признак наступающего в России Средневековья.
>
> 5. Нельзя не видеть, что современная правовая среда в России активно уничтожается через формирование многочисленных групп лиц, находящихся вне ее прямой досягаемости. Формально это можно видеть на примере ст. 447 УПК РФ относительно т. н. «спецсубъектов», т. е. лиц, к которым применяется особый порядок возбуждения уголовных дел. Что характерно, среди них намного больше чиновников, чем (что могло быть хотя бы относительно приемлемым) народных избранников. Однако это только видимая часть айсберга, так как сотни тысяч человек имеют иные привилегии (спецпропуска, позволяющие нарушать правила дорожного движения; защиту от обысков и досмотров или возможность избегать уголовного наказания). Чиновникам сегодня намного чаще назначаются условные сроки в связи с крупными хищениями или коррупцией, чем обычным гражданам, — и при этом среди самих чиновников выделяются работники ФСБ: согласно статистике Верховного суда, уголовные дела в отношении них возбуждаются в шесть раз реже, чем в отношении других силовиков, и в 30 раз реже, чем в отношении «спецсубъектов» в целом. Можно также вспомнить, что практически все высокопоставленные чиновники, попы или их дети, виновные в дорожно-транспортных происшествиях, уходили от ответственности, тогда как рядовые граждане получали реальные сроки.
>
> Фактически правовая система, которая в России давно уже не отвечает основным требованиям права — всеобщности и неретроактивности (в первом случае мы видим законы, заведомо принимаемые в интересах одного или нескольких лиц, например «закон Тимченко»; во втором — придание обратной силы изменениям в статью 4 Федерального закона «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Российской Федерации» и статью 4 Федерального закона «О выборах депутатов Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации»), — разрушается также и в целом неравным применением к различным группам граждан, что лучше многих других фактов говорит о возвращении к характерному для Средних веков сословному обществу, в котором люди обладали разными правами и свободами.
>
> 6. Продолжением этого же подхода является разделение общества на страты в зависимости от анахроничных представлений о «норме», которых становится в нашей стране все больше. Прежде всего в данном контексте можно вспомнить о формальной декриминализации домашнего насилия, жертвами которого в 85% становятся женщины, что de facto означает признание за мужчинами особого доминирующего статуса в обществе, что несовместимо с базовыми постулатами доктрины прав человека и основными ценностями современного социума. Нельзя не заметить, что российские власти с подозрением относятся также ко всяким отклонениям (причем гомосексуальные отношения, например, даже в соответствующих законах именуются «нетрадиционными» — что подчеркивает то значение, которое придается в стране традиционным канонам, что также характерно для мало склонных к изменениям средневековым обществам) и не считают разнообразие залогом успешности и современности социума.
>
> Еще более показательным является тот факт, что
>
> государство начинает действовать — по образу и подобию феодальных властей — от имени не общества, а религиозных групп
>
> (в частности, Сергей Лавров открыто обвиняет правительства других стран в «произвольной трактовке» поведения Иисуса), пресекая не противоправные деяния, а проявления «ересей» (только так я могу трактовать уголовные преследования свидетелей Иеговы, которым не должно быть места в светском государстве). Каталоги экстремистских материалов также напоминают «Индекс запрещенных книг», издание которого Ватиканом прекратилось еще в 1948 г.
>
> 7. Завершая этот раздел, стоит упомянуть и о начавшемся относительно недавно процессе ревизии принципа всеобщего избирательного права, доведшем число россиян, которые не могут быть избраны в органы представительной власти, до как минимум 9 млн человек, или 8% совершеннолетних жителей страны (в данном случае о возвращении в Средние века говорить рано, но возрождение системы цензов в России принимает весьма специфический вид). В отличие от общества раннего Нового времени права у нас ограничиваются не по принципу принадлежности к определенной социальной страте, не по владению собственностью или имущественному положению, а на основе оценки «благонадежности» индивида, который не должен быть замечен в участии в акциях протеста или «содействии» экстремистским организациям. Ограничение прав на основании отношения к власти явно уводит нас от базовых принципов той демократии, которая установилась на Западе начиная с XVII–XVIII веков и возвращает ко временам «электоров» — системе, в которой власть назначается или контролируется ею самой предварительно отобранными лицами.
>
> Однако совершенно особым (и, наверное, важнейшим) элементом новой системы является возрождение сугубо феодальных черт в организации общества в территориальном и управленческом аспектах.
>
> 8. Это общий принцип устройства территории. Речь не идет о сходстве России с постепенно формирующимся феодальным государством, где владетельные графы и бароны обладают передающимися по наследству территориями, — речь скорее идет о ленной системе, в которой власть делегируется в обмен на клятву верности и предоставление определенных услуг. Если в прежние времена таковыми были сбор податей и обеспечение некоего числа вооруженных рыцарей, то в нашем случае речь идет скорее о должном уровне легитимизации центральной власти (главной задачей губернаторов является обеспечение эффектных результатов голосования на федеральных выборах) и обеспечении порядка на территории через соблюдение баланса интересов центральных и местных «элит», власти и влиятельных бизнес-структур. При этом руководители регионов не обладают собственной легитимностью и могут отстраняться от власти по решению Кремля (формально уже одно это исключает возможность называть Россию федерацией, так как права увольнять руководителей субъектов Федерации и назначать наместников, как это делает сегодня Москва, нет ни в одном федеративном государстве). Добавлю, что центральная власть мало вмешивается во взаимоотношения глав регионов с их подчиненными, действуя по классическому правилу «вассал моего вассала не мой вассал»; муниципальные власти взаимодействуют практически исключительно с региональными.
>
> 9. Система управления во многом повторяет старый русский принцип «кормления», хотя и ставший более комплексным. Чиновник отправляется в регион для управления им и «поправки» собственного состояния (в большинстве субъектов Федерации значительная часть бизнесов местного значения — сельское хозяйство, офисные комплексы, логистика, розничная торговля, локальные сети сбыта нефтепродуктов и электроэнергии — контролируется губернаторами и их «близкими людьми»). Собственность накапливается более или менее открыто — самый известный случай, вероятно, — это 650 тыс. га сельскохозяйственных угодий, принадлежащих в Краснодарском крае его бывшему губернатору Ткачеву совокупной стоимостью около $1 млрд; однако феодальные связи не исчерпываются только «кормлением». Наместники Кремля в виде разного рода полпредов и руководителей силовых структур в регионах осуществляют и неформальный сбор дани, отправляя ее в центр регулярно и в значительных объемах. Иначе говоря, конвертация фаворитизма во властные полномочия, а их самих — в деньги и собственность происходит в России постоянно, и ни о каком повышении эффективности управления говорить не приходится. Недавняя «Прямая линия» президента еще раз указала на это: несколько дозвонившихся упоминали угрозы в свой адрес от местных властей, а один проситель-экоактивист подвергся на следующий день нападению и был госпитализирован в Тамбове с серьезными ножевыми ранениями. Россия вряд ли имеет шанс распасться на отдельные княжества, но жизнь в каждом из них становится все менее управляемой по общим правилам и законам и во все большей мере подчиняющейся интересам региональных феодалов.
>
>
> 10. Это выглядит особым случаем отмеченного выше: появляется все больше регионов, где воля этих феодалов намного значимее российских законов. Прежде всего на ум приходит Чечня, «народное хозяйство» которой практически каждый год показывает совокупный убыток по всем основным отраслям и чей бюджет на 89% состоит из федеральных дотаций. В республике практически не действуют российские законы, а чеченские силовые структуры совершают вылазки в разные регионы России, охотясь за неугодными. Однако не стоит считать, что дела обстоят лучше в Дагестане (где аресты мэров городов превращались в войсковые спецоперации), Ингушетии или Тыве (где построено клановое общество, все более погружающееся в архаику и, соответственно, бедность). В данном случае мы возвращаемся к уже отмечавшемуся обстоятельству:
>
> роль и степень свободы регионов определяется не их экономическим благосостоянием, а тем, как их вожди позиционируют себя по отношению к сюзерену,
>
> насколько серьезными силовыми возможностями они располагают и в какой мере важны для решения идеологических задач, ставящихся Кремлем. Все это вполне соответствует не современной логике развития, а чисто средневековым реалиям, активно воспроизводящимся в стране сегодня.
>
> Подводя итоги, я обратил бы внимание на два масштабных тренда, которые легко могут быть прослежены в развитии нынешней России и которые явно указывают на возвращение во времена, предшествующие модернити.
>
> С одной стороны, в то время как многие социологи говорят о нарастающем имущественном неравенстве (которое, разумеется, заслуживает должного внимания), куда более важным — но менее исследуемым — является формирование деления всего российского общества на «государевых людей» и «холопов». Сама такая стратификация имеет глубокие исторические корни: даже высокопоставленные люди на Руси привычно именовали себя данным образом перед лицом царя˟˟˟˟˟˟˟˟˟, а формально холопство было упразднено через несколько лет после преобразования России в империю, в 1723 г. У меня практически нет сомнений в том, что именно этот тренд станет ведущим в ближайшие десятилетия — и разделение общества по возможности апеллировать к своим правам и свободам станет намного более значимым, чем любые его градации, основанные на степени материального благосостояния.
>
> С другой стороны, я бы хотел обратить внимание на то, что «государевы люди» будут все более произвольно относиться к собственности и имуществу представителей низших классов. Это можно видеть уже сейчас — например, в попытках «государева человека» Андрея Белоусова забрать у «торговцев-металлургов» то, что, по его личному мнению, должно принадлежать казне. Такое отношение будет становиться все более распространенным, что может вызвать дополнительную напряженность в обществе, которая будет попросту подавляться. Здесь же следует отметить, что по мере возвращения России в «новое Средневековье» границы будут становиться все менее проницаемыми, а «государевы люди» займутся более безопасным накоплением капиталов и имущества дома, отказываясь от вывода их за рубеж. Итогом станет постепенная экспроприация олигархических состояний и выдавливание их нынешних обладателей из страны.

> Термин «новое Средневековье» (the New Middle Ages) стал довольно распространенным и используется для обозначения (в основном гротескного или, правильнее сказать, алармистского) социальных или геополитических трендов конца ХХ и начала XXI века. Я не буду сейчас касаться того, насколько обоснованно применение этого понятия к западным обществам, однако, на мой взгляд, происходящее сегодня в России очень напоминает возвращение в прошлое, причем во многих аспектах.
>
>
>
>
> Обычно, говоря о «новом феодализме» в России, политологи обращают внимание на два обстоятельства: на формирование наследственной правящей элиты (безотносительно от того, происходит ли «встраивание» детей элиты в систему государственного управления или окологосударственные коммерческие структуры) и на появление «новой аристократии» (или «нового дворянства») в лице касты силовиков. По сути, происходящее в этих сферах действительно можно охарактеризовать как становление новой элиты, принадлежность к которой определяется (или в ближайшем будущем станет определяться) происхождением человека и его родственными связями, — своего рода аналог noblesse de robe (дворянства мантии) и noblesse d’epeé (дворянства меча) в эпоху французского l’Ancien régime. Я добавил бы сюда и аналог «второго сословия» — стремительно расплодившееся в последние годы сообщество клириков. Сегодня численность правящего «дворянства» и попов (порядка 200–250 тыс. чиновников и силовиков среднего и высокого рангов и около 120 тыс. служителей культа) практически идентична численности дворянства и духовенства во Франции накануне революции 1789 г.˟˟).
>
> Право «нового дворянства» управлять страной обосновывается интересами государства, необходимостью защиты общества от внешней угрозы и традиционной структурой социума,
>
> якобы слишком особенного, чтобы принять любые иные порядки. Все эти аргументы поразительно совпадают с фундаментальной логикой феодализма, описанной еще Марком Блоком˟˟˟ . Отличие новой российской элиты от советской номенклатуры, задокументированной Михаилом Восленским˟˟˟˟ состоит, на мой взгляд, в средневековой взаимообусловленности власти и богатства: в СССР первая не конвертировалась во второе столь непринужденно, как в России XXI или в Европе XIV века, а компетенции человека не стоили так мало по сравнению с его формальной должностью. Поэтому обозначение России как общества, успешно строящего «новый феодализм», в принципе справедливо (я сам писал об этом еще десять лет назад, критикуя мнение многих западных авторов, считавших, что наша страна изменится по мере того, как поколение советских спецслужбистов заменится теми, кто получал свои MBA в западных вузах и прекрасно знаком с современной цивилизацией˟˟˟˟˟, однако мне кажется, что для более объемной картины стоит обратить внимание на целый ряд весьма важных деталей.
>
> 1. В основе «нового российского средневековья» лежит экономика рентного типа, без которой нынешняя система была бы невозможна. В течение первых двух сроков Путина и президентства Медведева дополнительные (по сравнению с 1999 годом) доходы, обеспеченные ростом стоимости нефти, увеличились в среднем с $33,5 млрд в год в 2001–2004 гг. до $394 млрд в год в 2011–2013 гг., и это закрепило основы нового режима. Феодализм всегда возникал там, где монарх (а несменяемость руководителя страны более не вызывает сомнений) имел возможность жаловать слуг деньгами, собственностью и монополиями, что сегодня и обеспечивается именно рентным характером экономики, пусть даже представлявшая в Средние века основную ценность пригодная для сельского хозяйства земля сменилась месторождениями полезных ископаемых, газопроводами и участками под городскую застройку. В путинской России мы видим восстановление средневековых хозяйственных практик во многих формах, вплоть до практически неизвестной обществам Нового времени системы откупа налогов (которым в чистом виде является, например, система «Платон», «отписанная» Кремлем очередному сановному сынку, равно как и многие программы сертификации).
>
> 2. Вполне средневековый подход российской власти к богатству подчеркивается ее зацикленностью на трех факторах: сырье (более 80% всех переговоров, которые вел В. Путин с зарубежными партнерами в 2000–2012 гг., касались газа и нефти); численности населения (начиная с 2006 г. демография стала одним из главных «коньков» режима — и акцент делается именно на умножении числа подданных через повышение рождаемости или стимулирование иммиграции, а не на их человеческий потенциал и креативные возможности [отток самых квалифицированных кадров не вызывает видимого беспокойства у властей]) и размере территории (аннексия Крыма показала, что стремление закрепиться в проблемных районах постсоветских государств было системным фактором, а никакой не случайностью). Все эти моменты указывают на то, что
>
> богатство и сила страны воспринимаются обитателями Кремля так, как если бы им были совершенно незнакомы экономические работы даже последней трети XVIII века.
>
> 3. Важным элементом средневекового сознания становится восстановление первостепенного значения понятия «государства», причем не в значении stato или l’État — как некоего определенного порядка, а именно как структуры абсолютного доминирования (многие исследователи неслучайно выводят этимологию русского слова «государство» из слова «Господь»˟˟˟˟˟˟ . Этот момент кажется мне крайне важным, так как именно в начале Нового времени в Европе стало более распространенным понятие нации как гражданской или исторической общности, к которой политики с тех пор и апеллировали на протяжении нескольких столетий, но в России путинское «государство» отражает как раз неспособность и нежелание строить гражданское (да и любое другое структурированное) общество, указывая на стремление к сохранению (если даже не восстановлению) имперских традиций и практик (что видно, например, на последовательном уничтожении российского федерализма, в ходе которого, если говорить без обиняков, нынешний режим и обрел свой нынешний облик˟˟˟˟˟˟˟).
>
>
> 4. Я хочу обратить особое внимание на то, что речь идет о постулировании заведомо разной ценности человеческой жизни. Если обратиться к практике современных стран, окажется, например, что общество щедро вознаграждает тех, кто рискует ради него жизнью, но при этом оценивает саму эту жизнь весьма умеренно. Зарплата младшего офицера в армии США составляет $50–62 тыс. в год, или треть от зарплаты члена Палаты представителей Конгресса, однако в случае его гибели семья получает компенсацию в $300–350 тыс., в то время как в случае смерти гражданского лица вследствие несчастного случая, террористического акта, неправомочных действий властей или даже врачебной ошибки компенсации превышают указанные суммы в десятки и даже сотни раз (средние выплаты родственникам жертв теракта 11 сентября 2001 г. составили $2,1 млн, родителям студентов, убитых рухнувшим мостом в Университете Флориды, — $15 млн, компенсация за непредумышленное умерщвление Дж. Флойда достигла $27 млн, а максимальная выплата за врачебную ошибку, повлекшую кончину пациента, составляет в США $ 74,5 млн). В России ситуация выглядит противоположной: жертвы несчастных случаев получают в виде компенсации смешные суммы — от 100 тыс. рублей на одного погибшего при затоплении прогулочной лодки на озере Максимка в Челябинской области до 1–2 млн в большинстве других случаев; в то же время в случае гибели «новых дворян» ситуация меняется. Даже в ординарном случае, когда фээсбэшник сбил инспектора ГИБДД на Новом Арбате, семья последнего получила 2 млн рублей от МВД, 4 млн от ФСБ и новую квартиру в Москве стоимостью не менее 10 млн рублей. Это напоминает мне требования средневековых законов типа «Русской правды», устанавливавших градации компенсаций за увечья и смерть людей в четкой зависимости от их положения в социальной иерархии (разрыв достигал 16 раз, не считая знаменитого положения о том, что «в холопе виры нетуть»˟˟˟˟˟˟˟˟, т. е. за жизнь представителей самых низших каст не выплачивалось ничего). Возвращение к кастовой системе, подтвержденной даже на таком уровне, — самый явный признак наступающего в России Средневековья.
>
> 5. Нельзя не видеть, что современная правовая среда в России активно уничтожается через формирование многочисленных групп лиц, находящихся вне ее прямой досягаемости. Формально это можно видеть на примере ст. 447 УПК РФ относительно т. н. «спецсубъектов», т. е. лиц, к которым применяется особый порядок возбуждения уголовных дел. Что характерно, среди них намного больше чиновников, чем (что могло быть хотя бы относительно приемлемым) народных избранников. Однако это только видимая часть айсберга, так как сотни тысяч человек имеют иные привилегии (спецпропуска, позволяющие нарушать правила дорожного движения; защиту от обысков и досмотров или возможность избегать уголовного наказания). Чиновникам сегодня намного чаще назначаются условные сроки в связи с крупными хищениями или коррупцией, чем обычным гражданам, — и при этом среди самих чиновников выделяются работники ФСБ: согласно статистике Верховного суда, уголовные дела в отношении них возбуждаются в шесть раз реже, чем в отношении других силовиков, и в 30 раз реже, чем в отношении «спецсубъектов» в целом. Можно также вспомнить, что практически все высокопоставленные чиновники, попы или их дети, виновные в дорожно-транспортных происшествиях, уходили от ответственности, тогда как рядовые граждане получали реальные сроки.
>
> Фактически правовая система, которая в России давно уже не отвечает основным требованиям права — всеобщности и неретроактивности (в первом случае мы видим законы, заведомо принимаемые в интересах одного или нескольких лиц, например «закон Тимченко»; во втором — придание обратной силы изменениям в статью 4 Федерального закона «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Российской Федерации» и статью 4 Федерального закона «О выборах депутатов Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации»), — разрушается также и в целом неравным применением к различным группам граждан, что лучше многих других фактов говорит о возвращении к характерному для Средних веков сословному обществу, в котором люди обладали разными правами и свободами.
>
> 6. Продолжением этого же подхода является разделение общества на страты в зависимости от анахроничных представлений о «норме», которых становится в нашей стране все больше. Прежде всего в данном контексте можно вспомнить о формальной декриминализации домашнего насилия, жертвами которого в 85% становятся женщины, что de facto означает признание за мужчинами особого доминирующего статуса в обществе, что несовместимо с базовыми постулатами доктрины прав человека и основными ценностями современного социума. Нельзя не заметить, что российские власти с подозрением относятся также ко всяким отклонениям (причем гомосексуальные отношения, например, даже в соответствующих законах именуются «нетрадиционными» — что подчеркивает то значение, которое придается в стране традиционным канонам, что также характерно для мало склонных к изменениям средневековым обществам) и не считают разнообразие залогом успешности и современности социума.
>
> Еще более показательным является тот факт, что
>
> государство начинает действовать — по образу и подобию феодальных властей — от имени не общества, а религиозных групп
>
> (в частности, Сергей Лавров открыто обвиняет правительства других стран в «произвольной трактовке» поведения Иисуса), пресекая не противоправные деяния, а проявления «ересей» (только так я могу трактовать уголовные преследования свидетелей Иеговы, которым не должно быть места в светском государстве). Каталоги экстремистских материалов также напоминают «Индекс запрещенных книг», издание которого Ватиканом прекратилось еще в 1948 г.
>
> 7. Завершая этот раздел, стоит упомянуть и о начавшемся относительно недавно процессе ревизии принципа всеобщего избирательного права, доведшем число россиян, которые не могут быть избраны в органы представительной власти, до как минимум 9 млн человек, или 8% совершеннолетних жителей страны (в данном случае о возвращении в Средние века говорить рано, но возрождение системы цензов в России принимает весьма специфический вид). В отличие от общества раннего Нового времени права у нас ограничиваются не по принципу принадлежности к определенной социальной страте, не по владению собственностью или имущественному положению, а на основе оценки «благонадежности» индивида, который не должен быть замечен в участии в акциях протеста или «содействии» экстремистским организациям. Ограничение прав на основании отношения к власти явно уводит нас от базовых принципов той демократии, которая установилась на Западе начиная с XVII–XVIII веков и возвращает ко временам «электоров» — системе, в которой власть назначается или контролируется ею самой предварительно отобранными лицами.
>
> Однако совершенно особым (и, наверное, важнейшим) элементом новой системы является возрождение сугубо феодальных черт в организации общества в территориальном и управленческом аспектах.
>
> 8. Это общий принцип устройства территории. Речь не идет о сходстве России с постепенно формирующимся феодальным государством, где владетельные графы и бароны обладают передающимися по наследству территориями, — речь скорее идет о ленной системе, в которой власть делегируется в обмен на клятву верности и предоставление определенных услуг. Если в прежние времена таковыми были сбор податей и обеспечение некоего числа вооруженных рыцарей, то в нашем случае речь идет скорее о должном уровне легитимизации центральной власти (главной задачей губернаторов является обеспечение эффектных результатов голосования на федеральных выборах) и обеспечении порядка на территории через соблюдение баланса интересов центральных и местных «элит», власти и влиятельных бизнес-структур. При этом руководители регионов не обладают собственной легитимностью и могут отстраняться от власти по решению Кремля (формально уже одно это исключает возможность называть Россию федерацией, так как права увольнять руководителей субъектов Федерации и назначать наместников, как это делает сегодня Москва, нет ни в одном федеративном государстве). Добавлю, что центральная власть мало вмешивается во взаимоотношения глав регионов с их подчиненными, действуя по классическому правилу «вассал моего вассала не мой вассал»; муниципальные власти взаимодействуют практически исключительно с региональными.
>
> 9. Система управления во многом повторяет старый русский принцип «кормления», хотя и ставший более комплексным. Чиновник отправляется в регион для управления им и «поправки» собственного состояния (в большинстве субъектов Федерации значительная часть бизнесов местного значения — сельское хозяйство, офисные комплексы, логистика, розничная торговля, локальные сети сбыта нефтепродуктов и электроэнергии — контролируется губернаторами и их «близкими людьми»). Собственность накапливается более или менее открыто — самый известный случай, вероятно, — это 650 тыс. га сельскохозяйственных угодий, принадлежащих в Краснодарском крае его бывшему губернатору Ткачеву совокупной стоимостью около $1 млрд; однако феодальные связи не исчерпываются только «кормлением». Наместники Кремля в виде разного рода полпредов и руководителей силовых структур в регионах осуществляют и неформальный сбор дани, отправляя ее в центр регулярно и в значительных объемах. Иначе говоря, конвертация фаворитизма во властные полномочия, а их самих — в деньги и собственность происходит в России постоянно, и ни о каком повышении эффективности управления говорить не приходится. Недавняя «Прямая линия» президента еще раз указала на это: несколько дозвонившихся упоминали угрозы в свой адрес от местных властей, а один проситель-экоактивист подвергся на следующий день нападению и был госпитализирован в Тамбове с серьезными ножевыми ранениями. Россия вряд ли имеет шанс распасться на отдельные княжества, но жизнь в каждом из них становится все менее управляемой по общим правилам и законам и во все большей мере подчиняющейся интересам региональных феодалов.
>
>
> 10. Это выглядит особым случаем отмеченного выше: появляется все больше регионов, где воля этих феодалов намного значимее российских законов. Прежде всего на ум приходит Чечня, «народное хозяйство» которой практически каждый год показывает совокупный убыток по всем основным отраслям и чей бюджет на 89% состоит из федеральных дотаций. В республике практически не действуют российские законы, а чеченские силовые структуры совершают вылазки в разные регионы России, охотясь за неугодными. Однако не стоит считать, что дела обстоят лучше в Дагестане (где аресты мэров городов превращались в войсковые спецоперации), Ингушетии или Тыве (где построено клановое общество, все более погружающееся в архаику и, соответственно, бедность). В данном случае мы возвращаемся к уже отмечавшемуся обстоятельству:
>
> роль и степень свободы регионов определяется не их экономическим благосостоянием, а тем, как их вожди позиционируют себя по отношению к сюзерену,
>
> насколько серьезными силовыми возможностями они располагают и в какой мере важны для решения идеологических задач, ставящихся Кремлем. Все это вполне соответствует не современной логике развития, а чисто средневековым реалиям, активно воспроизводящимся в стране сегодня.
>
> Подводя итоги, я обратил бы внимание на два масштабных тренда, которые легко могут быть прослежены в развитии нынешней России и которые явно указывают на возвращение во времена, предшествующие модернити.
>
> С одной стороны, в то время как многие социологи говорят о нарастающем имущественном неравенстве (которое, разумеется, заслуживает должного внимания), куда более важным — но менее исследуемым — является формирование деления всего российского общества на «государевых людей» и «холопов». Сама такая стратификация имеет глубокие исторические корни: даже высокопоставленные люди на Руси привычно именовали себя данным образом перед лицом царя˟˟˟˟˟˟˟˟˟, а формально холопство было упразднено через несколько лет после преобразования России в империю, в 1723 г. У меня практически нет сомнений в том, что именно этот тренд станет ведущим в ближайшие десятилетия — и разделение общества по возможности апеллировать к своим правам и свободам станет намного более значимым, чем любые его градации, основанные на степени материального благосостояния.
>
> С другой стороны, я бы хотел обратить внимание на то, что «государевы люди» будут все более произвольно относиться к собственности и имуществу представителей низших классов. Это можно видеть уже сейчас — например, в попытках «государева человека» Андрея Белоусова забрать у «торговцев-металлургов» то, что, по его личному мнению, должно принадлежать казне. Такое отношение будет становиться все более распространенным, что может вызвать дополнительную напряженность в обществе, которая будет попросту подавляться. Здесь же следует отметить, что по мере возвращения России в «новое Средневековье» границы будут становиться все менее проницаемыми, а «государевы люди» займутся более безопасным накоплением капиталов и имущества дома, отказываясь от вывода их за рубеж. Итогом станет постепенная экспроприация олигархических состояний и выдавливание их нынешних обладателей из страны.

> Все это правильно в статье,да, плюсанул
>